Метаморфоза с Дзержинским произошла не моментально, скорее всего, на него подействовала сама атмосфера ожесточения 1919–1920 годов, крах первых радужных иллюзий победителей октября 1917 года. Романтические взгляды на будущее и на сам характер советской власти, покидающие тогда все партийное руководство и ряды чекистов, отошли в прошлое и у Феликса Эдмундовича. Как и многие искренние сторонники большевистской идеологии, а Дзержинский, безусловно, оставался таковым до самой своей смерти, он просто принял новые реалии. Светлое будущее оказалось намного дальше ожидаемого, борьба за него затягивалась и обещала быть очень кровавой, и ради самой идеи оставалось лишь принять новые правила игры и отринуть жалость. Особенно с учетом занимаемой Железным Феликсом должности главы службы безопасности этой власти и главного меча ее репрессий. Оставаясь очень сильной и цельной личностью, в эти кровавые годы он довольно быстро ожесточился. Еще, впрочем, не раз посещавший в первые советские годы Москву английский писатель Бернард Шоу сказал, что восхищаться сильной личностью издалека и оказаться у такой сильной личности под каблуком – это совершенно разные вещи.

Этому плавному переходу в «ястребы» могло быть много причин: близкое общество всеобщего процветания все далее отодвигалось, враги Октябрьской революции все яростнее сопротивлялись, Гражданская война ожесточала сердца. Говорят, что на Дзержинского тогда повлияли и некоторые личные причины, заставившие его стать жестоким и беспощадным к врагам. И устроенный ему Лениным разнос за ограбление автомобиля главы Советской России прямо на улице ночной Москвы в 1918 году. И убийство в 1917 году бандитами его родного брата Станислава Дзержинского (другой его родной брат Владислав Дзержинский в 1942 году будет расстрелян в оккупированной Польше немцами, но Феликс Эдмундович об этом уже не узнает). И расстрел в 1918 году в Сибири колчаковской контрразведкой близкого друга по дореволюционному польскому подполью Винцента Матушевского. Да мало ли какие еще удары могли нанести те безумные годы по Дзержинскому лично, хотя и есть вопросы к такой теории: может ли начальник мощной спецслужбы государства в своей политике руководствоваться такими личными мотивами?

В эти годы Гражданской войны мы видим другого Дзержинского. Романтика окончательно его покидает, остается та самая всегда хмурая фигура с застывшим взглядом фанатика в суровой шинели, которого и звали Железным Феликсом. Это в этот период своей жизни он подписывает расстрельные приговоры, пишет собственноручно подробные инструкции для чекистов по методике проведения арестов и обысков, используя свой тюремно-подпольный опыт, и как заклинание повторяет, как «безмерно важно сейчас для ЧК право упрощенной процедуры расстрела». В этот период в 1921 году его заместитель Уншлихт пишет в Архангельскую ЧК секретное послание о том, что высланных ввиду амнистии сдавшихся лидеров крестьянских повстанцев Тамбовщины нужно тайно расстрелять, «соблюдая конспирацию», то есть тайно нарушив данное советской властью им обещание прощения. Говорят, что Дзержинский мог об этой директиве Уншлихта не знать, но это уже явное лукавство.

К тому же из-под пера лично Феликса Эдмундовича в те годы выходит масса подобных планов. «Нужно арестованных перестрелять» – из указания Менжинскому после раскрытия в 1921 году в Петрограде антисоветского заговора, среди этих «перестрелянных» оказался тогда и поэт Гумилев. «Расстреляйте их, пока не подоспела какая-нибудь амнистия и не пришлось освобождать» – послание начальнику Украинской ЧК Манцеву в том же году об арестованных петлюровцах. «Мы должны быть сейчас жестоки к себе и к другим, если хотим победить» – из его же послания в ЦК, за требованием жестокости к себе не укроется то, с какой стати этот человек взял на себя право определять меру жестокости и к другим. Часто цитируемую фразу Дзержинского о жестокости к себе и другим он написал в своем гневном письме в ЦК партии от 17 февраля 1923 года, крайне недовольный тем, что карательная политика советской власти иногда проявляет лояльность к виновным только в силу их пролетарско-крестьянского происхождения. Дзержинский яростно протестовал против такой политики, требуя беспощадно карать любого выступившего против советской власти без учета его классового происхождения. Именно в этом послании он написал «наша карательная политика никуда не годится», «борьба должна вестись по методу коротких сокрушительных ударов» и «мы должны быть жестоки», не соглашаясь даже с небольшими либеральными послаблениями после Гражданской войны и в разгар объявленного Лениным НЭПа.

Эти и подобные ему послания за подписью Дзержинского из секретных ранее архивов в корне рушат легенду защитников Дзержинского в истории о том, что он был решительно беспощаден только к открытым врагам советской власти и белым, по-иному подходя к «простому» советскому человеку. Дзержинский собственноручно эту сказку о себе опровергает.

Защитникам лакированного образа кристально чистого чекиста и друга простого народа можно процитировать еще один приказ Железного Феликса по ВЧК из 1921 года: «Всем отделам губернских ЧК. В целях борьбы с хищениями кольев и щитов, устанавливаемых для борьбы со снежными заносами на железных дорогах, разъяснить меры борьбы с указанными хищениями: круговая порука жителей ближайших к ж/д станций и проживающих в полосе отчуждения железнодорожников, виновные в хищении передаются ревтрибуналу, так как все железные дороги Республики объявлены на военном положении».

Когда-то нас заверяли, что методами круговой поруки и заложников в окрестных селах только немцы охраняли железные дороги от диверсий советских партизан, но вот схожий приказ председателя ВЧК из 1921 года. И направлен он не против белых шпионов или диверсий на железных дорогах идеологического характера, ведь ясно же, что таскали эти колья от снежных заносов наверняка местные прототипы чеховского «Злоумышленника» по своим хозяйствам для личных нужд. Это с ними ЧК боролась круговой порукой в придорожных селах и расстрельными приговорами ревтрибуналов. Антон Павлович Чехов со своим обличавшим тупость и жестокость царского суда «Злоумышленником» от приказа Дзержинского просто покрылся бы холодным потом ужаса, доживи он до 1921 года.

Вопрос, который никак нельзя обойти и вокруг которого очень много дебатов: личное участие Дзержинского в расстрелах. Советская история это предположение отвергала, критики Дзержинского сейчас на этом настаивают, но ни с одной из сторон нет четких документальных доказательств того, убивал ли в те годы «ястреб революции» кого-то лично, кроме того, что, бесспорно, росчерком своего пера сотни и тысячи людей отправил на расстрел заочно.

Негативно относящиеся к председателю ВЧК писатели и историки ссылаются обычно на устные воспоминания чекистов-ветеранов, что в эти горячие годы Феликс Эдмундович сам участвовал в расстрелах, приводят с их слов примеры таких казней. Среди белоэмиграции был устойчивый слух, что Дзержинский иногда лично брал на себя миссию расстрельщика, если нужно было исполнить приговор ранее высокопоставленному большевику либо даже бывшему сотруднику ЧК, если они преступлением замарали свою должность, а таких Феликс Эдмундович вроде бы истово ненавидел. Часто белоэмигранты в своей прессе и книгах ссылаются на рассказ некоего беженца из Советской России, которому вроде бы сотрудник ЧК рассказал: «Особых преступников Феликс Эдмундович казнил сам, тех коммунистов, кто совершил преступление против партии, или самих чекистов за это же, к такому человеку Дзержинский подходил, целовал его три раза, благодарил за прежние заслуги, а за измену тут же стрелял». Уже по слишком театральной и неправдоподобной процедуре таких странных расстрелов с поцелуями перед смертью в рассказе анонимного чекиста видно, что это вряд ли могло быть правдой.

К тому же тот самый неназванный чекист в эмигрантской прессе еще заочно рассказывал совсем уж странные вещи, что за Дзержинским ходили профессиональные расстрельщики из чекистов-китайцев, которым за каждого казненного официально полагались в награду по 100 рублей из кассы ВЧК и сапоги убитого. Нужно полагать, что, если сам Дзержинский действительно кого-то расстреливал лично, никаких подробностей об этом за стены Лубянки не просочилось, кроме слухов, обросших в рядах эмигрантов такими душераздирающими подробностями.