Юрий приходит с работы, ложится, уткнется в книгу. Редко, когда в вечер мы обмолвимся двумя-тремя словами. Я не знаю, как надо, как должно быть. Юрий теперь не знает, чем я живу, и как будто и не интересуется этим. Стихов не читает. Я сама тоже не показываю.

Я думала, что буду писать очень и очень много, а ничего не могу писать. Мне очень грустно, м<ожет> б<ыть>, потому, что у меня сейчас работа очень трудная и невыгодная; а м<ожет> б<ыть>, потому, что я чувствую, как почва ускользает у меня из-под ног.

Вчера уехал Виктор. Провожали. Все-таки — единственный человек, с которым я как-то разговаривала.

— Вы, конечно, рады, что я уезжаю?

— Представьте — нет. Теперь еще скучнее станет.

Он опустил лицо и бросил, не глядя:

— Да, конечно, скучно. И будет еще скучнее.

— Да совсем не в том смысле скучно, как вы думаете.

— Нет, я знаю. Я вас хорошо знаю и, м<ожет> б<ыть>, больше, чем вы сами.

— О, конечно, вы все знаете.

— Да. И потом, вы будете жить по-другому.

— По-вашему?

— Нет, по-своему, но по-другому.

Спросил о моем здоровье. Я ответила «плохо».

— В этом ваше счастье!

— ?

— Потому что вы такое безобразное явление, как болезнь, можете превращать в такие прекрасные стихи.

— Давно вам стали нравиться мои стихи?

— Давно. А разве вы не знали?

— Нет.

И потом, пристально глядя:

— Какое у вас изумительно красивое лицо, Ирина Николаевна.

— Вот еще открытие!

Я спросила, почему он уезжает.

— Трудно живется. Очень трудно.

И, помолчав:

— Нам когда-нибудь надо будет поговорить. Серьезно и откровенно. Надо будет все сказать. Очень многое. Настанет такой момент, когда молчать будет уже невозможно. Но — не теперь.

— Ну, ладно.

Провожали на поезд. И, как всегда, поезд, вокзал, вагоны — все это настроило на грустный лад.

Из Парижа мы никогда не уедем. Ни-ког-да. Так же, как никогда я не буду здоровой.

А Виктор и Майер через месяц все-таки вернутся. С Юрием после прочтения им моих последних стихов и соответствующей драмы по этому поводу были очень хорошие отношения. Мы тогда хорошо поговорили. И опять захотелось прежней, наивной веры в искренность и близость, в милые слова: «Знаешь, давай будем совсем до конца искренними». Захотелось сделаться опять «чуть-чуть ребенками», как в Медоне, и плакать у него на коленях. И все это казалось простым и возможным. Два дня хорошего и тихого счастья. А вот сегодня, к вечеру, вдруг опять стало до боли ясно, что все это невозможно, что нам непонятны души детей.

И еще узнала, что Юрий собирается готовиться к какому-то экзамену, достал в РДО Сеньобоса [153] . И мне стало очень грустно. Вот он будет готовиться и сдаст, а я уже со своей работой никак при всем желании сделать этого не могу.

А Юрия я скоро сделаю совсем несчастным. Я требую от него какого-то постоянного внимания, утешения, разрешения моих тяжелых и путаных настроений. Я недовольна, когда он читает, когда занимается, когда пишет, и отталкиваю его, когда он ласков и нежен.

«…Напрасная нежность, такая смешная».

Это-то и плохо, что такая наивная, детская нежность становится смешной.

Что же это такое?

Господи, помоги и укрепи!

Жара.

В госпитале уже около двух недель лежала девочка 15-ти лет. Ей было очень плохо. Последние дни она была за ширмой. Каждый раз я входила туда с очень тяжелым чувством. Вчера ей было совсем плохо, я думала, что она умрет сейчас же после меня.

Умерла сегодня утром. А у меня такое чувство, как будто я кого-то близкого потеряла.

С Култашевой все кончено. Все было хорошо, пока я работала у себя дома и делала платочки. А когда она добилась того, что я стала целые дни сидеть у нее и пошла новая работа, начались трения. Стала очень придирчивой, всегда всем недовольна. Придирается даже к такой работе, которую я знаю на ять.