Кто б назвал его неудачником – в рожу плюнуть тому. Старший сын и наследник князя Ираана Ир-Лхора собою хорош и богатством славен. И счастье, наверное, будет – где-то там… а может, дорогу ищет пока и найти не может.

А ему бы – краски да кисти тайком от отца, а нет их – и уголь сойдет, да солнца бы побольше. И яркие кусочки мозаики жизни, вспыхивающие подчас в мелочах, - роскошный подсолнух в чьем-то палисаде; конопатая девчонка тянет на веревке козу, забавно топорщатся белесые вихры; закат над рекой – такой, что ахнуть хочется; сумрак пасмурных дней, когда в воздухе рассеяна водяная пыль и все – дома, деревья, прохожих – заволокло туманной дымкой…

Ярр рисовал с пяти лет. Пальцем по песку, веточкой по придорожной пыли, углем на стене – рисовать увиденное было для него таким же естественным, как жить, как дышать, он и не сознавал часто, что делает. Все люди, события, предметы вокруг имели свой цвет, зачастую совершенно не совпадавший с внешним. Князь Ираан всегда казался мальчику ярко-синим – несмотря на то, что отец – смуглый, темноглазый – носил темно-красные одежды. Младший брат – Бор – был коричневым, мать осталась в памяти теплым жемчужно-серым бликом, а старая нянька – светло-желтой, как ее сказки.

Князь поначалу посмеивался над несерьезным для мужчины увлечением сына. Потом – уступив слезным мольбам – купил у заезжего торговца краски – таких не делали в княжестве; яркие, цвет ложился на бумагу легкими, ровными мазками. Мальчишку никто не учил мастерству художника… несколько раз подворачивался счастливый случай, удача – поговорить с людьми перехожими; среди них кого только не встретишь. Попадались пару раз такие, кто показывал маленькому княжичу, как правильно подобрать цвет и оттенить его, как рисовать лица, чтобы получались похожими, как сделать так, чтоб дальняя роща и ближний терем на бумаге не казались одной величины.

Чем старше становился мальчик, тем чаще хмурился князь, не одобряя его увлечение. Стал было драть за неподобающее для будущего воина занятие, но быстро понял, что бесполезно: Ярр выносил наказание молча, без крика и слез, рисунки прятал, но рисовать не перестал. А захожих людей украдкой проводил на задний двор либо в свои покои.

Часами простаивал он за спиной иконописцев, запоминая, мысленно исправляя их работы. Потом понял, что строгие каноны церкви – не для него. Там все сурово и не по-земному чисто. Жизнь – она не такая… но в луже тоже отражается небо.

К пятнадцати годам кипа рисунков в огромном сундуке стала такой, что едва закрывалась тяжелая крышка. Ярр смотрел на мир так, как смотрят, наверное, на него поэты – те, что все движения души своей отливают в слова. Он отливал – в краски. В гневе или ярости из-под кисти его выходили резкие, едва намеченные силуэты башен и кровли домов. Весной, когда врывалось в открытое окно пение соловья, когда взгляд поднимался над крышей обыденности, лист бумаги покрывался влажной, туманной завесой. Потом на смену пейзажам пришли люди… и все чаще – Она… еще незнакомая и от этого вдвойне прекрасная. Какой она придет к нему, когда настанет время?

Рисовать – как дышать, по зову души… Счастлива утренняя птаха во дворе, она может петь, когда захочет – ее никто не сгонит с ветки. Ему не дано и этого.

Пиры, охота, долгие часы в фехтовальном дворе или в княжеской Зале Совета – за плечом отца, хитрые, изворотливые речи, от которых бешенством сводит скулы. Нет, Ярраан ир-Лхор честно старался оправдать ожидания, вникал и слушал, разбирался и решал, когда приходилось, - куда деваться. И научился спорить, не обращая внимания на яростно вздергивающуюся бровь отца, и даже однажды настоял на своем – и князь, скрепя сердце, признал после, что сын был прав. Но если к делу не лежит душа, если оно – только повинность, а не радость, то странно ли, что все чаще хочется бежать из княжеского терема куда глаза глядят.

И Ярр, оседлав коня, все чаще носился, очертя голову, по окрестным лесам. Или, запершись, углем зло исчеркивал листы… но удачных рисунков становилось все меньше и меньше. Или, одевшись поскромнее, бродил по улицам города, смешиваясь с толпой – вот как сегодня. Один – если не удавалось выманить с собой брата.

Братья-княжичи внешне были схожи почти как близнецы. Одинаково высокие и худые, с резкими и четкими чертами лица, темноволосые… только глаза старшему достались материнские – серые, а младший унаследовал темно-карие - отцовские. Но если лицами они походили друг на друга, то внутренне не было у них, кажется, ни одной общей черточки. Ярраан гораздо охотнее проводил время над старыми летописями, чем в фехтовальном зале; на охоте присутствовал лишь по необходимости, чтобы избежать упреков отца; более тратил время на всякую заумь, как с досадой называл князь разговоры старшего сына с заезжими книгочеями. Бораан уже в четырнадцать лет обошел брата в воинском деле, все чаще стоял за плечом князя, если то было не на официальном приеме, и не сказать, чтобы советы его были уж вовсе лишенными смысла.

Бог весть, как желал бы поменять сыновей местами сам Ираан-ир-Лхор. Старший, Ярраан, унаследовал непрактичность, мечтательность и прямолинейность матери; младший, Бораан, хитростью и житейской сметкой пошел в отца. Часто огорчался и одновременно радовался старый князь, видя, как легко и быстро постигает мудрости придворной дипломатии младший – ах, каким бы стал он наследником, правителем, как расцвело бы при нем княжество! Да нельзя, нельзя… древний, еще прапрадедом установленный закон – править дОлжно старшему из рода ир-Лхор; изменить бы – но как? И все чаще глаза Ираана вспыхивали гневом, когда он отчитывал старшего – «Ты мой наследник, с тебя больше спрос», и так же теплели они, обращаясь на младшего. И горько корил он рано умершую жену – что же ты наделала, почему родила их не так, как следовало бы; ну почему хотя бы не близнецами!