одежде относились не то что пренебрежительно, а равнодушно.

Даже с полным равнодушием. Неряхами не ходили, а дальше

этого забота о внешности не простиралась.

Жизненные удобства не отвергались, но никак не

переоценивались. Но и то сказать, избытка в них тогда не

ощущалось. Судя по стихам Майорова, он, кажется, ни разу не

ездил в плацкартном вагоне. Я обнаружил это с улыбкой,

прочитав подряд все стихотворения, где Николай пишет о

поездах и странствиях.

Отец и мать у Николая — ивановские рабочие, брат —

военный летчик. Семья была типичной и в то же время

образцовой по нашим тогдашним понятиям. Да и не только по

тогдашним. Сам он пролетарского своего происхождения никак

не подчеркивал и уж совсем не кичился им. В этом

чувствовалось некое внутреннее целомудрие. Если человек

ощущает свою кровную и неоспоримую принадлежность к

чему-либо, ему не приходит в голову кричать об этом на

перекрестке первым встречным. Такой человек заявляет об этом

самим своим поведением, обусловленным лучшими качествами

70

той среды, в которой он формировался. Лучшими, а не

заурядными и тем более не худшими. И в майоровской прямоте,

решительности, бескомпромиссности все время ощущался

рабочий стержень.

Но, никогда не афишируя своей «рабочести», Николай знал

ей цену и гордился своей доброй родословной.

Ощущение преемственности поколений приобретало у

Майорова зримые и осязаемые формы. Сам себя он видел как бы

соединительным звеном между… прошлым и … будущим.

Причем прошлое и будущее не абстрагировались им. Он

перевоплощался в своих предшественникови глядел

глазами преемников (как в стихотворении «Мы») на своих

сверстников.

Круг его общественно-художественных привязанностей

был очерчен строго и четко. Кто был адресатами стихов

Николая, кроме друзей, любимых, поколения? Всего несколько

имен: Пушкин, Гоголь, Рембрандт, Горький, Чкалов…

Посвящениями он не разбрасывался. Отбор имен был выверен, и

краткость списка шла не от бедности, а от строгой щедрости

взгляда. Майоров учился на историческом факультете, каждый

день приносил ему десятки новых названий, имен и дат. Дня не

хватало, и ночами он глотал книги — все русские и западные

классики были перечитаны по второму и третьему разу. Но

влюбленностей и любовей наперечет — это равно может

относиться и к прожитому, и к прочитанному. И вот три

писательских имени и одно художническое: Пушкин, Гоголь,

Горький, Рембрандт.

Все слова его были взвешены в его теперь уже всеизвестной

самоэпитафии «Мы», и строки о «людях, что ушли не долюбив,

не докурив последней папиросы» щемящее расшифровываются

в «Одесской лестнице» и в других майоровских стихах.

Папироса его была только прикурена от огня времени, и

голубой дымок юношеской романтики свился лишь в первые

кольца, как тут же был развеян жестокими ветрами войны.

«Не долюбив…» Да, не долюбив женщину, поэзию, жизнь.

71

И впрямь, свою единственную на свете женщину ни

Майоров, ни другие сверстники его судьбы так и «не посмели»

поцеловать перед уходом на войну и в вечность. А человеком он

был пылким и страстным, вспомните хотя бы «швырнуть пальто

на выключатель, забыв, где вешалка висит», и любил, радуясь и

мучаясь, «то робостью, то ревностью томим», по выражению

великого поэта. Теперешние девушки могут позавидовать

женщинам, в которых влюблялись такие люди, как Николай

Майоров. Мало того, что в свои двадцать лет эти люди были не

подростками, а взрослыми мужчинами, но их любовь была

страстью, всепоглощающей и неоглядной. И женщины, если не

сразу, то после, всегда сумеют оценить такое чувство и сберечь

его в благодарной памяти.

Так и с поэзией. Как и женщине, Майоров отдавал ей себя

без остатка. Но поэзия для него тогда значила больше, чем

женщина. Он верил, что ее силе подвластно все: люди и стихии,

само мироздание. И если древний поэт заставил своим пением