Он не учел одного: Спотыкайло был конченым наркоманом. В приступе творческого безумия после провалившейся фотосессии с одной шебутной кошкой, он разбил камеру, взял деньги, что занял Вася, купил развлекательных веществ и пропал на неделю. В маленьком городе Б весть о том, что гений ушел в загул, разнеслась быстро. Заваркин, вознамерившись спасти деньги, отправился к цыганам, что в городе Б барыжили «хмурым» и исчез на три месяца.

Его изуродованное тело нашли на заброшенной свалке. И пока гений Спотыкайло пребывал в наркотической коме, Анфиса, будучи уже беременной, опознавала брата по его любимой кожаной куртке и серьге в ухе. Зульфия ждала ее снаружи: ее мутило от запаха формальдегида. Когда Заваркина вышла из морга, у нее было точь-в-точь такое же лицо, как и сейчас: сонное, траурное, ничего не выражающее. Все слова утешения, что тщетно тараторила Зульфия, пролетали мимо брони, которой она с того дня окружила себя и своего сына.

Был февраль, такой же жуткий и мертвый, как ее глаза.

Она ни с кем не разговаривала ровно неделю. Она быстро и молча организовала похороны, на которые слетелось полгорода. Люди почти не смотрели на закрытый гроб, а лишь пристально наблюдали за Заваркиной, не зная, чего ожидать. Но Анфиса смотрела в небо. И иногда на Сей Сеича таким же, ничего не выражающим взглядом. Сей Сеич, не стесняясь, плакал, и ветер трепал остатки его седых волос.

Иван обнаружился в добром расположении духа. Поговаривали, что он давно завязал с веществами и стал зарабатывать деньги. Кое-кто шутил, что еще чуть-чуть и гений бросит фотографировать и займется спортом.

Но когда Иван увидел Анфису на пороге своей мастерской, всю в черном и с тем же равнодушным страшным лицом, фотограф сначала побелел, потом посерел, потом побурел — и за доли секунды вернул себе прежнюю наркоманскую наружность и сутулую спину.

— Мне нужна твоя помощь, — тихо сказала она.

— Всё, что угодно, — так же тихо ответил он.

— Ничего особенного: просто сфотографируй Хэллоуинский Бал Святого Иосаафа.

— Всё, что угодно, — повторил тот, зачарованно смотря в это мертвое лицо.

Жилище Анфисы Заваркиной воображали каким угодно. Одни говорили, что такая может спать только на потолке жуткой холодной пещеры, укрывшись кожистыми крыльями. Другие воображали ее в пентхаусе из стекла и пластика. Третьи говорили, что она ночует в машине, а ребенка подбрасывает отцу в кофейню. Последнее было в корне неверно: Заваркина никогда не ночевала в машине, а Игорь Кныш не был Васиным отцом.

Никто не мог себе представить, что Заваркина укрывается от мира на третьем этаже старинного домика в центре города — бывшего особняка генеральской вдовы — и окна ее мансарды выходят на чудесный тихий сквер. На ее балконе летом цвела герань и обязательно дремала какая-нибудь приблудившаяся кошка. Такое жилище больше бы подошло пожилой театральной актрисе: старушке в седых буклях и жемчужной ниткой на морщинистой шее.

За эту неделю Заваркина, словно вихрь или ведьма в ступе, облетела весь город. Закипела неслышная, тайная, но яростная работа. Теперь же она наслаждалась заслуженным отдыхом, сидя на кухонном столе и втыкая нож в ярко-оранжевую идеально круглую тыкву.

Васька-младший, культурный и серьезный молодой человек, сидевший, в отличие от своей невоспитанной мамаши, на кухонном диванчике, переносил рисунок с шаблона на другую тыкву. Тыква была большевата для Васиных ручонок и норовила вырваться и упасть, но Вася подпер ее коленями и старательно колол оранжевый бок коротенькой иголкой сквозь лист бумаги. На листе бумаге было напечатано ехидно ухмыляющееся тыквенное лицо, которое Вася планировал потом аккуратно обвести ножиком и вырезать.

Этим вечером они задержались в редакции допоздна. Васька, уже умевший читать, писать и немного фотографировать, старательно выписывал крючочки в прописи и поскуливал от бесполезности своего занятия. Анфиса сидела на редакционном подоконнике и рисовала на стекле маркером варианты фонарей-Джеков: там были и злобные физиономии, и саркастичные, и развеселые. Зульфия отчаянно работала над каким-то запаздывающим материалом. Она то и дело запускала руку в шевелюру, отчего минут через пятнадцать ее волосы стояли дыбом. С левой стороны.

Когда Анфиса и Вася вернулись в свою уютную мансарду, то застали у себя гостя. Гость был одет в домашние тапочки, сидел в кресле и пил чай из своей любимой белой кружки с японскими котятами. Он говорил, что чашка идеально подходит ему по объему, а котята — лишь приятное дополнение. Анфиса ему не очень верила.

— Привет, дядя Федя! — завопил Васька и залез на руки Федору Гавриловичу, — мы тыквы купили!

— И вам продали? Ну, надо же, — ухмыльнулся тот.

— Вот расскажи нам, зачем ты подписался под этой ерундой? — строго вопросила Заваркина, целуя губернатора в макушку.

— Это не ерунда, это духовность, — улыбнулся тот и обнял ее за талию, — показывайте ваши овощи.

Изготовление фонарей решили не откладывать, и Васька так увлекся резьбой, что прикусил кончик языка, как уснувший котенок.

— Ты тихая, — заметил Федор Гаврилович, заваривая кофе в турке. Его кофе был черным как смоль и настолько крепким, что в нем можно было топить чертей.

— Я делом занята, — ответила Заваркина и с размаху воткнула нож тыкве в нарисованный глаз.

— Ничего не хочешь мне сказать?