И тогда еще резануло: она говорила о своих пациентах как о людях другого, грязного сорта. Мы – одно, они – другое.

«Но Денис-то не такой. Это ясно как день. Легкий психоз, душевный насморк».

Докторша дышала отменным здоровьем. Усмешливое и кокетливое в золотых, вьющихся волосах лицо, в меру пышная, сытая – во всем. Она была похожа на актрису Любовь Орлову, только в современном варианте. На умную, знающую себе цену красавицу.

Я ей слепо поверил, как сызмала верю, не знаю почему, всем красивым.

Когда впервые положил Дениса в больницу, Ирина Григорьевна заявила, что при нынешнем уровне кубанской медицины все наши болячки заживут, как укусы от комаров.

– Я буду лечащим врачом Дениса! – подарочно улыбнулась она и быстро заговорила о строгостях, чтобы никакой телефонной карточки, перезвонов разных, никакого чаю. Это только возбуждает. – Нет, у нас не курят! Лучшее отделение на всем белом свете. Сами убедитесь!

Мне понравился ласковый деспотизм.

Потом, правда, Ирина Григорьевна удобно и незаметно спихнула Дениса в белые, рыжеволосые руки веселого доктора Дмитрия Петровича. Молодой этот доктор всегда легонько что-то насвистывал. Он был немного сумасшедший, как все врачи-психиатры. Я в этом убедился.

Узнав о том, что мой сын пытался покончить с собой, выбросившись со второго этажа, тот самый Дмитрий Петрович, насвистывая «Канкан» из знаменитой оперетты, спросил у Дениса:

– А почему не с пятого, надежнее ведь?

Мы оба, Денис и я, застыли с открытым лбом. Шоковая терапия!

И вот теперь – финал, горе.

Ирина Григорьевна скорбно принесла из подсобного помещения стакан с запахом валерианы. Я автоматически выпил. Она объяснила:

– Есть такой термин – «истинный суицид», да, да… на простынке. Разве углядишь?

Простынка та, «старая», при первой встрече и «новая» сегодняшняя были связаны. Они были связаны логически, как творческий замысел. Только кого замысел? Строгого Бога? Коварного дьявола?

Я еще чего-то соображал. Я знал, что любую промашку можно покрыть удобным термином и любому злу можно дать добренькое имя. И волков можно толково нарядить в белые халаты. Об этом давным-давно написано в Книге Книг. Ирина Григорьевна не знала, куда увезли труп моего сына. Это было дело рук следователей.

Она этого не ведала, а хотела еще вылечить Дениса от «душевного насморка»!

Надо было топнуть ногой и закричать «Сволочь! Ты же проспала сына! Я не носил тебе корзин с семгой, пакетов с деньгами – вот ты и проспала. И продрыхла бы в любом случае, потому что своих больных ты считаешь скотом! А работу свою – свинофермой!»

Но Ирина Григорьевна изобразила что-то вроде всхлипа, а я, надо же, в такой момент – стал извиняться. За что? За то, что оторвали из моей жизни сына, почти все. Почти все, что было в ней, в этой растрепанной жизни.

Мы долго блуждали по городу, прежде чем найти морг. Морг оказался неподалеку от университета, от общаги, где жил Денис.

Там еще находился, не ушел домой, патологоанатом. Он был таким же чистеньким, как лечащий врач моего сына, только не круглым. Наоборот, длинным и сухим. Единственно, что объединяло врача и патологоанатома, – это мобильный телефон. Он крутил мобильник, как монах четки.

– Нет! – отрезал патологоанатом, – мы не можем сразу выдать тело! Дело судебное. Будут разбираться. Необходимо вскрытие. Это только армяне и цыгане кидают бабки и выкрадывают труп, как невесту. Вы ведь не из таких?

Он разговаривал со мной как с нормальным человеком. Я был ненормальным. Я представил, что моего Дениса, мою плоть, мою суть будут коверкать. В него всадят скальпель, чтобы выковырнуть сердце. Ему распилят или пробуравят череп. Какой я нормальный?! Это было сверх понимания.

– Мы потом все аккуратненько заделаем. Хотя сейчас я позвоню в прокуратуру.

Утром, оглушенные феназепамом, мы с женой бегали по магазинам, покупали костюм, рубашку, туфли, заказывали гроб, доставали машину. Все в таблеточном, удушливом тумане. Я прыгал по темным, косматым волнам. Это были люди и предметы. Они то наваливались, то отскакивали. Лишь одна и та же фраза всплывала в голове. Денис уже в марте сказал в пустое пространство, капали слезы в мятую картошку: «Вот и сходили мы с тобой, папа, за элениумом!»

Это будет теперь всегда на поверхности моих мозгов. «Вот и сходили мы с тобой, папа».

«Никто никогда уже не назовет меня «папа», – одеревенело думал я. – «Элениум» уйдет в подкорку, а пропадет вместе со мной, когда я сам попаду на недосягаемый континент».

Опираюсь на стихи Дениса: