– Крепко. Уж так и со сковородкой? Ты когда меня со сковородкой видел, чтобы я на людей кидалась?

– А стихи я не тебе, не о… вас.

– Слушай меня внимательно, родной освободитель станицы, может, нас завтра схватят и потащат. Может, Витек вырвется и телеграмму шефу отобьет. А может, все же дустом посыпят да бригаду с телевидения пошлют: реалити-шоу, как мы корчиться будем в муках. Убойный сюжет!

Два месяца напряженной жизни изменили характер Ольги Козловой. Она была уже не та, с глянцевыми журналами. Человек глупеет долго, а умнеет враз, когда приспичит. Вот и ее характер переломился, ее характер лотос с когтями передрал.

– Вот что я тебе хочу сказать. А может, нас растащат в разные углы. Меня – в дурдом, тебя – к Сережке моему. Жизнь – штука непредсказуемая. С фокусами.

Последняя фраза была лишней. Набившей оскомину.

– Мы вчера с тобой побаловались. И на этом все. Театр закрыт, занавес свалился в оркестровую яму. Актеров уволили без выходного пособия… Да не дрожи ты так…

– Что-то холодновато. От чая, что ли?.. Чай слишком горячий.

– Побаловались, и будя… Я тебя пожалеть хотела, Алеша Попович. И еще думала, что, пожалев, полюблю.

– И что?

– Не получилось. Ты, Алеша, хороший человек, и тебе тоже нужна хорошая девушка, наивная, верная.

– Не хочу наивную, верную.

– Хочешь распутницу?!.. Нет, ты не дрожи, ты что, восемнадцатилетний юнец? Не дрожи, я сказала. Алеш, пусть то, что у нас было, будет только один раз. И если ты меня любишь, а я вижу это… И не хочу твоего унизительного признания. Один раз. Эксклюзив. Одноразовая любовь. Хочешь, я тебе скажу, хочешь? Запоминай. Я врала сейчас. Я тебя тогда любила. По слогам: лю-би-ла! Точка. Не рыдай. Но это тогда. Сейчас я Серого, Сержика своего жутко обожаю. Он ведь и серенький волчок и серенький зайка. А ты только зайка. И не серенький. Аленький. Ты – талант. Двумерный. Еще одну чистую правду скажу, хочешь?

– Валяй.

– Леш, я думаю, что ты не человек.

– Как это, поясни.

– Сколько у человека чувств, пять?

– Пять.

– А ты шестым обладаешь, интуиция зверская. Ты ведь скорее всего все знаешь, чем дело кончится. Не за себя боишься – за людей. Вот и дрожишь там у себя на кровати, как цуцик, стонешь во сне.

– Хватит уже! – вдруг обозлился Чиж. – Шлепнули его давно, твоего серенького. Знаешь, как это происходит?

– Заткнись!

Не внял:

– Идет он по гулкому коридору с крестиком на лбу. А из стенки – дуло. Он не видит ствола да и выстрела почти не слышит.

– Зачем ты мне это?.. Я думала, ты лучше…

– А я тоже волк-бирюк.

Он взглянул на нее не по-волчьи. С темной печалью. И она все поняла. Подошла поближе, погладила вихор, сняла очки и скользнула губами по щеке.

Губы соленые. А ведь он не плакал.

– Это мы от радости так разговорились. Давай-ка, дружочек, на покой, утро вечера…

14

Утро оказалось светлым. Тело ломило. Скорее всего, от вчерашних гимнастических упражнений на улице Зеленой. Болела рука, кисть. Это саданула ее, когда ударила прикладом Витька. И она потянулась. Однако прохладно. Несмотря на эхо боли, Ольга чувствовала себя вполне нормальной. Психически здоровой. Здесь, здесь, здесь. Она – здесь. Никто ее не забрал. И дверь в комнату постояльца приоткрыта. Он жужжит электробритвой, значит, тоже здесь. Будем мараковать, думать, как спасать станицу. Прямо в пижаме она шмыгнула в кухню. Крутанула колесико радио. Оно передавало «Реквием» Моцарта. Вполне жизнеутверждающая музыка. «Кто-то сыграл в ящик. А я жива», – легко подумала Ольга Козлова.

«А Машка? Дочь? Вот ведь, совсем забыла, как выглядит дочь. Выветрилась Машка».

Чесалась щека. Пальцы влажные. Лизнула. Слезы. А ведь казалось, что монстр вместе с водой высосал у всей станицы все, в том числе и влагу из слезных мешочков. Удивляясь себе, она еще раз пощупала щеку. Там было влажно. «Машка! А-а-а-а!» – Как волчица. Скорее буффало с человечьими зубами. Машка вот скоро появится, возьму ее насовсем, как только освободимся от зеленого дьявола.

«Реквием». Финал.

И Алексей Степанович Чиж покачивался в дверном проеме. Лучезарный серафим:

– Ватрушки остались, кормить будешь?.. Будете?

Мужественный человек, если бы не Сергей, вполне можно за него выходить. В концерты ездить, на балет, Волочкову глядеть, как эта верзила по сцене скачет. «Реквием» слухать.

– Ну да! Ватрушек еще три штуки остались. Седайте, как говорят у нас на благословенной Кубани.

– Нет, вначале вы со мной. Не прогадаете. Во двор, во двор!

Ольга с нетвердой улыбкой – к чему бы этот концерт? – танцующим шагом вышла на веранду. Окна веранды были занавешены темно-красной, плотной тканью. Она еле нашла Сережкины калоши. А дверь злодей Чиж не открывал. И вот он распахнул веранду. И Ольга захлебнулась. Светом захлебнулась. Снег. Снег и морозец. Мороз, ого-го! И поземка вьется, как в Борисоглебске, как на ее родине в Воронежской области.

– Ай! – воскликнула она. И больше не надо было ничего говорить.

– Все. В дом. Замерзнешь, – смеялся фитиль, поэт и лозоходец.

– Погоди, оставь свои заботы! – «Чего это я его обижаю?» – Погоди, Алешенька. Я сейчас… Ты иди. Я еще дыхну.

Она смахнула ладошкой снег с перил крыльца. Потом слепила комок, лизнула его: вода. Ашдвао.

Скрипнула калитка. Неужели серебряная сигара из Славянска-на-Кубани? Подкопаев-пиявица. Тоже прилип… Хрусть-хрусть-хрусть. Грусть-грусть-грусть. Веселая. Еще так чисто. Первобытный мир. В первобытном мире колыхалось совершенно невесомо небритое лицо ее, ее мужа, старика Козлова Сергея Андреевича.