Кабинет математики.

Кабинет географии. Химии. Я заглядывал в каждый. И каждый из них дарил мне ту далекую частицу детства, моего детства.

Наверное, все сходят с ума в старости. Иначе я не могу объяснить все это, все эти сопли. Когда я был сопляком, все старые пердуны грустили по долбанному советскому союзу. «Раньше было намного лучше», — говорили они, вытирая вытекающую у них изо рта слюну. Тогда я не мог этого понять, особенно если учитывать, каким дерьмом античеловеческим этот союз был. Но сейчас до меня дошло. Они лили слезы не по СССР. Они грустили и оплакивали свою навсегда утраченную молодость.

Вот и я. Стоял там внутри старой, разбитой школы и чуть ли не рыдал, как безмозглая выпускница-отличница.

Хорошо хоть не заплакал.

Потом мы пошли в парк, который посадили еще немцы во время второй мировой.

А вот парк почти не изменился, сразу на входе стоял серый небольшой памятник в честь погибших немецких солдат. Я подошел к нему и в самом его центре увидел нарисованную свастику. Я не помню когда я это сделал, но отлично помню, что тогда очень увлекся всей этой нацистской символикой, слушал гимны и тому подобное, за что нередко оказывался в прокуренном кабинете того самого режущего взглядом директора.

Пустые пластиковые бутылки с дырками, бутылки из-под пива и водки – все это осталось, никуда не делось, и в то же время красивые высокие дубы и каштаны — это рождало какое-то смешанное чувство внутри.

Все это время мы ходили молча, Чехов словно чувствовал, что лучше помолчать. Мы прошли там, где раньше стояла небольшая карусель, где после школы собирались всякие парни и девчонки. Теперь на том месте просто лежало огромное колесо от Т-150. Чуть дальше в парке мы подошли к еще одному памятнику –— огромному камню, на котором была вырезана советская звезда. Он весь порос мхом и травой, но все равно от него за километр несло гордостью, не за союз, а за людей. «Помним и гордимся», — гласила раньше надпись на плите рядом с памятником, но слова давно стерлись, а плита потеряла свой черный, как сама ночь, цвет.

Я помню, как мы брали великолепно сделанные деревянные макеты АК-47 и бегали по этому парку, прячась в кустах и за памятниками.

Я помнил всех своих лучших друзей, которые остались лучшими только в детстве.

Я помню тебя, Михальченко Сергей, помню как ты не хотел сбривать свои усы вплоть до выпускного. А ты, Сергей Разумницкий, помню как в младших классах ты плакал, потому что получил восьмерку, а уже позже ты сам смеялся над этим, и перестал даже портфель брать в школу. И ты, Влад, тебя я тоже помню, как вечно ты лупил меня, пока мы не подружились.

— А вас, Веталь, Рыжий, Саша и Игорь, я уже никогда не забуду.

Эти слова я произнес вслух, хоть и тихо. Чехов посмотрел на меня, но ничего не сказал, только улыбнулся.

Не знаю, сколько я стоял около того памятника, но окурки все падали и падали мне под ноги. Как слезы?

Забавно.

Много воспоминаний пролетело у меня в голове, они захватили меня так, что если бы не Чехов, я бы остался тут еще надолго, навсегда, может. Просто стоял бы там, пуская дым, но Чехов тронул меня за плечо и произнес:

— Может, хочешь заехать домой?

Я всем сердцем надеялся, что там никто не живет.

— Очень хочу.

Я смотрел на свой дом и мне казалось, что он совсем не изменился. Да, крыша немного осела, краска на окнах облупилась, но в остальном все было не так уж и плохо. Наверное, здесь кто-то живет, подумал я и хотел было сказать Чехову, что лучше бы нам уехать отсюда, но тут дверь легонько приоткрылась, словно приглашая меня — именно меня — войти.

И я не смог не принять этого приглашения.

Я вошел.

И наткнулся на какую-то женщину. Все-таки здесь кто-то живет.

— Извините нас, пожалуйста, — пробормотал я, — мы не знали, что здесь кто-то живет…

Все рухнуло. На что я мог надеяться? Да и зачем мне этот дом? Я думал обо все этом и смотрел этой женщине в глаза, которые сжирали меня целиком. Потом Чехов мне скажет, что в тот момент он почувствовал себя лишним. Я не мог понять, откуда у меня взялось такое чувство, что я ее знаю.

Эти неумело окрашенные черной краской волосы, эти карие глаза, все это почему-то казалось мне чем-то родным, очень родным. Она чувствовала то же самое? Разве нет?

— Это ты? — спросила она и обняла меня, не дожидаясь ответа.

Это был я. Это точно.

Я рассматривал свой дом, заглядывал в каждый уголок. Мало что изменилось, она пыталась сохранить все таким, каким оно было тогда, много лет назад. Естественно, обои, мебель, все это было новым, но это не имело абсолютно никакого значения.

Я зашел в отцовскую мастерскую, там пахло дымом и казалось, что где-то там спрятался отец, словно не хочет, чтобы его видели. Я боялся что-либо трогать, чтобы ничего не сломать, ничего не перепутать, чтобы отец потом не искал нужных ему запчастей и инструментов где-то под столом. Я не хотел, чтобы он нервничал. В мастерской стояла тишина, только пачки из-под сигарет хрустели под ногами. Словно я вновь вернулся в детство, теперь уже по-настоящему. Конечно, я понимал, что могу хоть перевернуть здесь все вверх дном, никому от этого хуже не станет, отец нигде не спрятался, он просто умер. Все умерли. А я чего до сих пор дышу? Я раздавил пустую пачку красного «Винстона» и вышел. Накинул на дверь ржавый китайский замок и защелкнул его навсегда.