– Молодой человек, – вдруг услышал я рядом с собой. – А поездов-то на Питер сегодня больше не будет.

За моей спиной как из-под земли вырос коренастый усатый мужичок лет сорока в кожаной куртке, резиновых сапогах и фуражке с кокардой РЖД.

– Не будет, говорю, поездов, – туземец наклонил ко мне голову, видимо, чтобы его слова лучше до меня доходили. Он решил, что я опоздал на электричку в Петербург, и на его лице сквозило искреннее беспокойство за чужака, уже подзабытое мной в городской жизни.

– Не волнуйтесь, – говорю, – я только приехал. Отдыхать буду.

Он смотрел на меня как будто я подбирал бермудские шорты на остров Врангеля.

– Так нет же тут никого. Не сезон еще, – его взгляд вдруг забегал по мне с подозрением. – Налегке, я смотрю, путешествуете.

Вместо ответа я показал ему пачку денег.

– С такой котлетой можно и налегке, – согласился железнодорожник. Он держал лицо, словно и у него в карманах было больше пятидесяти рублей. – Только охотиться еще нельзя. Рыбачить тоже нельзя, но если осторожно, то можно.

– Да мне бы просто птичек послушать, – объяснил я. – Созерцать божественную природу, варить макароны на костре.

– Ты в розыске, что ли? – напрямик спросил он. – Или должен кому?

– Нет.

– А зачем схорониться хочешь?

Я хотел было рассказать ему о конфликте личности и общества на собственном примере, но в итоге решил, что это бросит нашу беседу на новый виток непонимания.

– А мне делать не хрен, – с вызовом сказал я. – Деньги есть, счастья нет.

Я еще раз убедился, что с людьми надо говорить на понятном им языке. На его лице проступило доверие, с каким, вероятно, общаются между собой бывшие акционеры ЮКОСа.

– Ты надолго? – спросил он.

Я пожал плечами, а он пригласил следовать за ним.

Мы спустились с перрона, перешагнули через рельсы и зашли в молчаливый лес, еще не отошедший от зимней спячки и хранивший сахарные полоски снега. Лесная тропинка была твердой и узкой, а железнодорожник шел по ней, не глядя себе под ноги, как ходят люди, впервые прошедшие здесь в пятилетнем возрасте.

Он рассказал, что один присматривает за всей станцией: билеты продает, шлагбаум поднимает, осматривает пути. Здесь сутками не бывает ни одного пассажира, а все электрички, кроме двух, проходят без остановок. Сейчас мы идем в поселок, где осталось всего пять обитаемых домов. Люди здесь доживали, а молодежь, у кого она была, давно свинтила в города. Ему Бог детей не дал, жена умерла, зато мама еще жива и поддерживает сына в форме. Кстати, самого его звали диковинно – Иван.

На вырвавшееся из меня слово «дырень» Иван обиделся. Всего в одиннадцати километрах отсюда поселок Кузнечное, где живет двадцать тысяч человек, есть рынок, магазины, гранитные карьеры, дискотеки и масса других признаков цивилизации. На велосипеде ехать меньше часа. И разве в «дырень» будет каждое лето приезжать хозяин сети гипермаркетов из Петербурга, которого все называют здесь Барон?

У Барона тут здоровенное хозяйство, собственный гараж с катером, и круглый год следит за всем этим Иванов единственный друг Никита, без общения с которым он давно завял бы, как малинник на морозе. И многие городские позавидуют такой роскоши: сядут они вдвоем в каминном зале с видом на Ладогу, разольют спиртика или даже недопитого компанией Барона виски и обсуждают пришедшие из телевизора новости. Люди за такой комфорт деньги платят, а им с Никитой, наоборот, перепадает. Потому и не поехал Иван в город, что здешняя размеренная жизнь помогает погружаться в космос своей души и врачевать навсегда сломанные крылья.

К моему сведению, на одном из островов Барон нелегально оборудовал землянку вроде охотничьего домика: вдруг захочется окончательно оторваться от пошлой роскоши. В землянке есть печка, койка, погреб для еды. Для меня сейчас в самый раз, потому что Барон только через несколько недель объявится, а с Никитой Иван договорится.

Я спросил, во сколько мне обойдется его гостеприимство. Он поднял глаза к верхушкам сосен, пошевелил губами, сложил вместе еду, дрова, лодку и на всякий случай умножил это все на два, чтобы создать плацдарм для торга. Я молча отсчитал ему деньги. Он сунул пачку в карман без проверки и попросил, если мама спросит, сказать, что заплатил я втрое меньше.

Мы не прошли и километра, как тропинка вывела нас на утес с грандиозным видом и остатками костра. Вероятно, Иван с Никитой сиживали здесь, чтобы заценить ледоход и набухание почек. Сквозь голые деревья серая Ладога превращалась у сосредоточенного наблюдателя в поле медитативного транса, когда во всполохах ветра на воде виделись то галеры в Саламинском проливе, то Пушкин в Бахчисарае. Но тогда я видел в Ладоге только холодный и опасный омут, потому что еще не умел растворить в себе время и унять набат в груди. Я просто шел за Иваном, не спрашивая куда.