В те дни хранил он, как всегда, внешнее спокойствие,

и только некоторая страстность интонации обличала вол­

нение. Круг его знакомств, деловых и дружеских, расши­

рился и изменился; завязались отношения с представите­

лями официального мира в лице новой художествен­

но-просветительной администрации. Комиссариат по

просвещению вовлек его в сферу своей деятельности;

вначале готовился он принять деятельное участие в гран­

диозном плане переиздания классической русской литера­

туры, а затем начал работать в Театральном отделе, в

должности председателя Репертуарной секции. Литера-

26

турное пристанище обрел он в то трудное время в лево-

эсеровских изданиях; были дни, когда идеология этой

партии (к которой он, впрочем, никогда не принадлежал)

и даже терминология ее держали его в своеобразном пле­

ну 27. «Подавляющее большинство человечества состоит

из правых э с е р о в » , — сказал он мне однажды, разумея

под меньшинством эсеров левых. В дальнейшем увлече­

ние это прошло, и лишь к многочисленным группам и ка­

стам, претендующим на близость к Блоку, прибавилась

в истории общественности, еще одна.

О «Двенадцати» написано много и будет написано

еще больше. Одни видят в «Двенадцати» венец художе­

ственного достижения и все творчество Блока предыду­

щих периодов рассматривают как подход к этому дости­

жению; для других «Двенадцать» — стремительное паде­

ние с художественных высот в бездну низкого политикан¬

ства. О «Двенадцати» пишут и те, кто ничего, кроме «Две¬

надцати», из произведений Блока не читал; о Блоке, как

поэте, судят люди, ничего, кроме отзывов о «Двенадцати»

не читавшие.

Туман современности, еще не рассеявшийся, кутает

эту поэму в непроницаемую броню; художественная ее

ценность слабо излучается сквозь серую пелену, и толь­

ко смутно давят душу очертания тяжеловесного це­

лого. Опубликованная в недавнем времени заметка Бло­

ка о «Двенадцати» 28, не разъясняя ничего, подтверж­

дает только искренность его творческих замыслов —

искренность, в которой никто из знающих Блока не сом­

невался.

Если художественное произведение неясно, то никакие

комментарии ничего к ним не прибавят. Ясность, однако

приличествует мысли, и поскольку в «Двенадцати» отра­

зилось отношение Блока к современности, оно может

быть освещено и проверено памятью об авторе как чело­

веке. В представлении многих, Блок, по написании «Две¬

надцати», стал «большевиком»; приняв совершившееся

понес за него ответственность. Столь примитивное толко­

вание устраняется даже тем немногим, что доступно

в настоящее время обнародованию из личных о нем вос­

поминаний.

«...на память о страшном годе» — написал Блок на

моем экземпляре «Двенадцати», а весною этого года

27

перебирая вместе со мною возможные названия для моей

книги, сказал уверенно: «Следующий сборник (после

«Седого утра»), куда войдут «Двенадцать» и «Скифы»,

я назову «Черный день».

Этого «страшного» и «черного» не обходил он молча­

нием в разговорах, не смягчая и не приукрашивая, а

лишь пытался осмыслить и освятить. <...>

В чем же «дело»? Для Блока — в безграничной нена­

висти к «старому миру», к тому положительному и

покойному, что несли с собою барыня в каракуле и

писатель-вития. Ради этой ненависти, ради новой бури,

как последнюю надежду на обновление, принял он

«страшное» и освятил его именем Христа.

Помню, в дни переворота в Киеве и кошмарного по

обстановке убийства митрополита, когда я высказал свой

ужас, А. А. с необычною для него страстностью в голосе

почти воскликнул: «И хорошо, что убили... и если бы

даже не его убили, было бы хорошо». Говорил это чело­

век глубоко религиозный, вовсе не чуждый обрядности —

тот самый, что в минувшем году, по поводу не вполне