семейного положения.

Между окнами стояло большое зеркало в черной раме. Так как простенок

был значительно шире зеркала, то, для удобства, оно было придвинуто ближе к

правому окну, что было очень некрасиво. Окна украшались двумя большими

китайскими вазами прекрасной формы. Вдоль стены стоял большой диван

зеленого сафьяна и около него столик с графином воды. Напротив, поперек

комнаты, был выдвинут письменный стол, за которым я потом всегда сидела,

когда Федор Михайлович мне диктовал. Обстановка кабинета была самая

заурядная, какую я видала в семьях небогатых людей.

Я сидела и прислушивалась. Мне все казалось, что вот сейчас я услышу

крик детей или шум детского барабана; или отворится дверь и войдет в кабинет та

сухощавая дама, портрет которой я только что рассматривала.

Но вот вошел Федор Михайлович и, извинившись, что его задержали,

спросил меня:

– Давно ли вы занимаетесь стенографией?

– Всего полгода.

– А много ли учеников у вашего преподавателя?

– Сначала записалось более ста пятидесяти желающих, а теперь осталось

около двадцати пяти.

– Почему же так мало?

– Да многие думали, что стенографии очень легко научиться, а как

увидали, что в несколько дней ничего не сделаешь, то и бросили занятия.

– Это у нас в каждом новом деле так, - сказал Федор Михайлович, - с

жаром примутся, потом быстро охладевают и бросают дело. Видят, что надо

трудиться, а трудиться теперь кому же охота?

С первого взгляда Достоевский показался мне довольно старым. Но лишь

только заговорил, сейчас же стал моложе, и я подумала, что ему навряд ли более

тридцати пяти - семи лет. Он был среднего роста и держался очень прямо. Светло-

каштановые, слегка даже рыжеватые волосы были сильно напомажены и

тщательно приглажены. Но что меня поразило, так это его глаза; они были

разные: один - карий, в другом зрачок расширен во весь глаз и радужины

незаметно {Во время приступа эпилепсии Федор Михайлович, падая, наткнулся

на какой-то острый предмет и сильно поранил свой правый глаз. Он стал лечиться

у проф. Юнге, и тот предписал впускать в глаз капли атропина, благодаря чему

зрачок сильно расширился. (Прим. А. Г. Достоевской.)}. Эта двойственность глаз

придавала взгляду Достоевского какое-то загадочное выражение. Лицо

Достоевского, бледное и болезненное, показалось мне чрезвычайно знакомым, вероятно потому, что я раньше видела его портреты. Одет он был в суконный

жакет синего цвета, довольно подержанный, но в белоснежном белье (воротничке

и манжетах).

6

Через пять минут вошла служанка и принесла два стакана очень крепкого,

почти черного чаю. На подносе лежали две булочки. Я взяла стакан. Мне не

хотелось чаю, к тому же в комнате было жарко, но чтобы не показаться

церемонной, я принялась пить. Сидела я у стены пред небольшим столиком, а

Достоевский то садился за свой письменный стол, то расхаживал по комнате и

курил, часто гася папиросу и закуривая новую. Предложил он и мне курить. Я

отказалась.

– Может быть, вы из вежливости отказываетесь?
– сказал он.

Я поспешила его уверить, что не только не курю, но даже не люблю

видеть, когда курят дамы.

Разговор шел отрывочный, причем Достоевский то и дело переходил на

новую тему. Он имел разбитый и больной вид. Чуть ли не с первых фраз заявил

он, что у него эпилепсия и на днях был припадок, и эта откровенность меня очень

удивила. О предстоящей работе Достоевский говорил как-то неопределенно.

– Мы посмотрим, как это сделать, мы попробуем, мы увидим, возможно ли

это?

Мне начало казаться, что навряд ли наша совместная работа состоится.

Даже пришло в голову, что Достоевский сомневается в возможности и удобстве

для него этого способа работы и, может быть, готов отказаться. Чтобы ему помочь

в решении, я сказала:

– Хорошо, попробуем, но если вам при моей помощи работать будет

неудобно, то прямо скажите мне об этом. Будьте уверены, что я не буду в

претензии, если работа не состоится.

Достоевский захотел продиктовать мне из "Русского вестника" и просил