мог. <...>

Федор Михайлович с каждым днем относился ко мне все сердечнее и

добрее. Он часто называл меня "голубчиком" (его любимое ласкательное

название), "доброй Анной Григорьевной", "милочкой", и я относила эти слова к

его снисходительности ко мне, как к молодой девушке, почти что девочке. Мне

так приятно было облегчать его труд и видеть, как мои уверения, что работа идет

успешно и что роман поспеет вовремя, радовали Федора Михайловича и

поднимали в нем дух. Я очень гордилась про себя, что не только помогаю в

работе любимому писателю, но и действую благотворно на его настроение. Все

это возвышало меня в собственных глазах.

Я перестала бояться "известного писателя" и говорила с ним свободно и

откровенно, как с дядей или старым другом. Я расспрашивала Федора

Михайловича о разных событиях его жизни, и он охотно удовлетворял мое

любопытство. Рассказывал подробно о своем восьмимесячном заключении в

Петропавловской крепости, о том, как переговаривался через стену стуками с

другими заключенными. Говорил о своей жизни в каторге, о преступниках,

одновременно с ним отбывавших свое наказание. Вспоминал о загранице, о своих

путешествиях и встречах; о московских родных {9}, которых очень любил.

Сообщил мне как-то, что был женат {10}, что жена его умерла три года тому

назад, и показал ее портрет. Он мне не понравился: покойная Достоевская, по его

словам, снималась тяжко больной, за год до смерти, и имела страшный, почти

мертвый вид. <...> Часто жаловался Федор Михайлович и на свои долги, безденежье и тяжелое материальное положение. В дальнейшем мне пришлось

даже быть свидетельницей его денежных затруднений {*}.

{* Как-то раз, придя заниматься, я заметила исчезновение одной из

прелестных китайских ваз, подаренных Федору Михайловичу его сибирскими

друзьями. Я спросила: "Неужели разбили вазу?" - "Нет, не разбили, - ответил

Федор Михайлович, - а отнесли в заклад. Экстренно понадобились двадцать пять

рублей, и пришлось вазу заложить". Дня через три та же участь постигла и другую

вазу.

13

В другой раз, кончив стенографировать и проходя через столовую, я

заметила на накрытом для обеда столе у прибора деревянную ложку и сказала, смеясь, провожавшему меня Федору Михайловичу: "А я знаю, что вы сегодня

будете есть гречневую кашу".
– "Из чего вы это заключаете?" - "Да глядя на

ложку. Ведь, говорят, гречневую кашу всего вкуснее есть деревянной ложкой".
–

"Ну и ошиблись: понадобились деньги, я и послал заложить серебряные. Но за

разрозненную дюжину дают гораздо меньше, чем за полную, пришлось отдать и

мою".

К своим денежным затруднениям Федор Михайлович всегда относился

чрезвычайно добродушно. (Прим. А. Г. Достоевской.)}

Все рассказы Федора Михайловича носили такой грустный характер, что

как-то раз я не выдержала и спросила:

– Зачем, Федор Михайлович, вы вспоминаете только об одних несчастиях?

Расскажите лучше, как вы были счастливы.

– Счастлив? Да счастья у меня еще не было, по крайней мере такого

счастья, о котором я постоянно мечтал. Я его жду. На днях я писал моему другу, барону Врангелю, что, несмотря на все постигшие меня горести, я все еще мечтаю

начать новую счастливую жизнь {11}.

Тяжело мне было <это> услышать! Странно казалось, что в его уже почти

старые годы этот талантливый и добрый человек не нашел еще желаемого им

счастья, а лишь мечтает о нем.

Как-то раз Федор Михайлович подробно рассказал мне, как сватался к

Анне Васильевне Корвин-Круковской {12}, как рад был, получив согласие этой

умной, доброй и талантливой девушки, и как грустно было ему вернуть ей слово, сознав, что при противоположных убеждениях их взаимное счастье невозможно.

Однажды, находясь в каком-то особенном тревожном настроении, Федор

Михайлович поведал мне, что стоит в настоящий момент на рубеже и что ему

представляются три пути: или поехать на Восток, в Константинополь и

Иерусалим, и, может быть, там навсегда остаться; или поехать за границу на

рулетку и погрузиться всею душою в так захватывающую его всегда игру; или, наконец, жениться во второй раз и искать счастья и радости в семье. Решение

этих вопросов, которые должны были коренным образом изменить его столь