разделили по трое, я был восьмым, в третьем ряду. Первых трех привязали к

столбам. Через две-три минуты оба ряда были бы расстреляны, и затем наступила

бы наша очередь. Как мне хотелось жить, господи боже мой! Как дорога казалась

жизнь, сколько доброго, хорошего мог бы я сделать! Мне припомнилось все мое

прошлое, не совсем хорошее его употребление, и так захотелось все вновь

испытать и жить долго, долго... Вдруг послышался отбой, и я ободрился.

Товарищей моих отвязали от столбов, привели обратно и прочитали новый

приговор: меня присудили на четыре года в каторжную работу. Не запомню

другого такого счастливого дня! Я ходил по своему каземату в Алексеевском

равелине и все пел, громко пел, так рад был дарованной мне жизни! Затем

допустили брата проститься со мною перед разлукой и накануне рождества

Христова отправили в дальний путь. Я сохраняю письмо, которое написал

покойному брату в день прочтения приговора {1}, мне недавно вернул письмо

племянник {2}.

Рассказ Федора Михайловича произвел на меня жуткое впечатление: у

меня прошел мороз по коже. Но меня чрезвычайно поразило и то, что он так

откровенен со мной, почти девочкой, которую он увидел сегодня в первый раз в

жизни. Этот по виду скрытный и суровый человек рассказывал мне прошлую

жизнь свою с такими подробностями, так искренно и задушевно, что я невольно

удивилась. Только впоследствии, познакомившись с его семейною обстановкою, я

поняла причину этой доверчивости и откровенности: в то время Федор

Михайлович был совершенно одинок и окружен враждебно настроенными против

него лицами. Он слишком чувствовал потребность поделиться своими мыслями с

людьми, в которых ему чудилось доброе и внимательное отношение.

Откровенность эта в тот первый день моего с ним знакомства чрезвычайно мне

понравилась и оставила чудесное впечатление.

Разговор наш переходил с одной темы на другую, а работать мы все еще

не начинали. Меня это беспокоило: становилось поздно, а мне далеко было

возвращаться. Матери моей я обещала вернуться домой прямо от Достоевского и

теперь боялась, что она станет обо мне беспокоиться. Мне казалось неудобным

напомнить Федору Михайловичу о цели моего прихода к нему, и я очень

обрадовалась, когда он сам о ней вспомнил и предложил мне начать диктовать. Я

приготовилась, а Федор Михайлович принялся ходить по комнате довольно

быстрыми шагами, наискось от двери к печке, причем, дойдя до нее, непременно

стучал об нее два раза. При этом он курил, часто меняя и бросая недокуренную

папиросу в пепельницу, стоявшую на кончике письменного стола.

Продиктовав несколько времени, Федор Михайлович попросил меня

прочесть ему написанное и с первых же слов меня остановил:

– Как "воротилась из Рулетенбурга"? {Впоследствии начало было

переделано и сказано: <"Наконец я возвратился из моей двухнедельной отлучки.

9

Наши уже три дня как были в Рулетенбурге"> {3}. (Прим. А. Г. Достоевской.)}

Разве я говорил про Рулетенбург?

– Да, Федор Михайлович, вы продиктовали это слово.

– Не может быть!

– Позвольте, имеется ли в вашем романе город с таким названием?

– Да. Действие происходит в игорном городе, который я назвал

Рулетенбургом.

– А если имеется, то вы, несомненно, это слово продиктовали, иначе

откуда бы я могла его взять?

– Вы правы, - сознался Федор Михайлович, - я что-то напутал.

Я была очень довольна, что недоразумение разъяснилось. Думаю, что

Федор Михайлович был слишком поглощен своими мыслями, а может быть, за

день очень устал, оттого и произошла ошибка. Он, впрочем, и сам это

почувствовал, так как сказал, что не в состоянии больше диктовать, и просил

принести продиктованное завтра к двенадцати часам. Я обещала исполнить его

просьбу.

Пробило одиннадцать, и я собралась уходить. Узнав, что я живу на

Песках, Федор Михайлович сказал, что ему ни разу еще не приходилось бывать в

этой части города и он не имеет понятия, где находятся Пески. Если это далеко, то он может послать свою прислугу проводить меня. Я, разумеется, отказалась.