Дебу. Последними в этой процессии были: Кашкин, Европеус и Пальм. Нас

интересовало всех, что будет с нами далее. Вскоре внимание наше обратилось на

серые столбы, врытые с одной стороны эшафота; их было, сколько мне помнится, много... Мы шли, переговариваясь: "Что с нами будут делать?
– Для чего ведут нас

по снегу?
– Для чего столбы у эшафота?
– Привязывать будут, военный суд - казнь

расстрелянием.
– Неизвестно, что будет, вероятно, всех на каторгу..."

Такого рода мнения высказывались громко, то спереди, то сзади от меня, и мы медленно пробирались по снежному пути и подошли к эшафоту. Войдя на

него, мы столпились все вместе и опять обменялись несколькими словами. С нами

вместе взошли и нас сопровождавшие солдаты и разместились за нами. Затем

распоряжались офицер и чиновник со списком в руках. Начались вновь

выкликивание и расстановка, причем порядок был несколько изменен. Нас

поставили двумя рядами перпендикулярно к городскому валу. Один ряд,

меньший, начинавшийся Петрашевским, был поставлен с левого фаса эшафота, там были: Петрашевский, Спешнев, Момбелли, Львов, Дуров, Григорьев, Толь, Ястржембский, Достоевский...

Другой ряд начинался кем не помню, но вторым стоял Филиппов, потом я,

подле меня Дебу-старший, за ним его брат Ипполит, затем Плещеев, Тимковский, 151

Ханыков, Головинский, Кашкин, Европеус и Пальм. Всех нас было двадцать три

человека, но я не могу вспомнить остальных... Когда мы были уже расставлены в

означенном порядке, войскам скомандовано было "на караул", и этот ружейный

прием, исполненный одновременно несколькими полками, раздался по всей

площади свойственным ему ударным звуком. Затем скомандовано было нам

"шапки долой!", но мы к этому не были подготовлены и почти никто не исполнил

команды, тогда повторено было несколько раз: "снять шапки, будут

конфирмацию читать" - и с запоздавших приказано было стащить шапку сзади

стоявшему солдату. Нам всем было холодно, и шапки на нас были хотя и

весенние, но все же закрывали голову. После того чиновник в мундире стал

читать изложение вины каждого в отдельности, становясь против каждого из нас.

Всего невозможно было уловить, что читалось, - читалось скоро и невнятно, да и

притом же мы все содрогались от холода. Когда дошла очередь до меня, то слова, произнесенные мною в память Фурье, "о разрушении всех столиц и городов", занимали видное место в вине моей.

Чтение это продолжалось добрых полчаса, мы все страшно зябли. Я надел

шапку и завертывался в холодную шинель, но вскоре это было замечено, и шапка

с меня была сдернута рукою стоявшего за мною солдата. По изложении вины

каждого, конфирмация оканчивалась словами: "Полевой уголовный суд

приговорил всех к смертной казни - расстрелянием, и 19-го сего декабря государь

император собственноручно написал: "Быть по сему".

Мы все стояли в изумлении; чиновник сошел с эшафота. Затем нам

поданы были белые балахоны и колпаки, саваны, и солдаты, стоявшие сзади нас, одевали нас в предсмертное одеяние. Когда мы все уже были в саванах, кто-то

сказал: "Каковы мы в этих одеяниях!"

Взошел на эшафот священник - тот же самый, который нас вел, - с

Евангелием и крестом, и за ним принесен и поставлен был аналой. Поместившись

между нами на противоположном входу конце, он обратился к нам с следующими

словами: "Братья! Пред смертью надо покаяться... Кающемуся Спаситель прощает

грехи... Я призываю вас к исповеди..."

Никто из нас не отозвался на призыв священника - мы стояли молча,

священник смотрел на всех нас и повторно призывал нас к исповеди. Тогда один

из нас - Тимковский - подошел к нему и, пошептавшись с ним, поцеловал

Евангелие и возвратился на свое место. Священник, посмотрев еще на нас и видя, что более никто не обнаруживает желания исповедаться, подошел к

Петрашевскому с крестом и обратился к нему с увещанием, на что Петрашевский

ответил ему несколькими словами. Что было сказано им, осталось неизвестным: слова Петрашевского слышали только священник и весьма немногие, близ его

стоявшие, а даже, может быть, только один сосед его Спешнев. Священник