нашего семейства уже после похорон маменьки. Вероятно, наше собственное горе

и сидение всего семейства постоянно дома были причиною этому. Помню, что

братья чуть с ума не сходили, услыхав об этой смерти и о всех подробностях ее.

Брат Федор в разговорах с старшим братом несколько раз повторял, что ежели бы

у нас не было семейного траура, то он просил бы позволения отца носить траур по

Пушкине. Конечно, до нас не дошло еще стихотворение Лермонтова на смерть

Пушкина {2l}, но братья где-то достали другое стихотворение неизвестного мне

автора. Они так часто произносили его, что я помню и теперь его наизусть. Вот

оно:

Нет поэта, рок свершился,

Опустел родной Парнас!

Пушкин умер, Пушкин скрылся

И навек покинул нас.

Север, Север, где твой гений?

Где певец твоих чудес?

Где виновник наслаждений?

Где наш Пушкин?
– Он исчез!

Да, исчез он, дух могучий,

И земле он изменил!

Он вознесся выше тучей,

Он взлетел туда, где жил! {22}

Причина, которая чуть не замедлила поездку отца в Петербург, была

болезнь брата Федора. У него, без всякого видимого повода, открылась горловая

болезнь, и он потерял голос, так что с большим напряжением говорил шепотом и

его трудно было расслышать. Болезнь была так упорна, что не поддавалась

никакому лечению. Испытав все средства и не видя пользы, отец, сам строгий

аллопат, решился испытать, по совету других, гомеопатию. И вот брат Федор был

почти отделен от семейной жизни и даже обедал за отдельным столом, чтобы не

обонять запаха от кушанья, подаваемого нам, здоровым. Впрочем, и гомеопатия

не приносила видимой пользы: то делалось лучше, то опять хуже. Наконец

посторонние доктора посоветовали отцу пуститься в путь, не дожидаясь полного

выздоровления брата, предполагая, что путешествие в хорошее время года

должно помочь больному. Так и случилось. Но только мне кажется, что у брата

Федора Михайловича остались на всю его жизнь следы этой болезни. Кто помнит

его голос и манеру говорить, тот согласится, что голос его был нет совсем

естественный, - более грудной, нежели бы следовало.

К этому же времени относится и путешествие братьев к Троице. Тетенька

Александра Федоровна, по обычаю, ежегодно весною ездила на богомолье в

Троицкую лавру и на этот год упросила папеньку отпустить с нею и двух старших

сыновей для поклонения святыне перед отъездом их из отчего дома в Петербург.

59

Впоследствии я часто слышал от тетеньки, что оба брата во время путешествия

услаждали тетеньку постоянною декламациею стихотворений, которых они массу

знали наизусть.

Папенька, по возвращении своем из Петербурга, намеревался совсем

переселиться в деревню (он подал уже в отставку), а потому до поездки в

Петербург желал поставить памятник на могиле нашей маменьки. Избрание

надписи на памятнике отец предоставил братьям. Они оба решили, чтобы было

только обозначено имя, фамилия, день рождения и смерти. На заднюю же сторону

памятника выбрали надпись из Карамзина: "Покойся, милый прах, до радостного

утра..." {23} И эта прекрасная надпись была исполнена.

Наконец наступил день отъезда. Отец Иоанн Баршев отслужил

напутственный молебен, и путешественники, усевшись в кибитку, двинулись в

путь (ехали на сдаточных), об котором хотя и мельком, но так поэтично упомянул

брат Федор Михайлович сорок лет спустя в одном из нумеров "Дневника

писателя" {24}. Я простился с братьями и не видался с ними вплоть до осени 1841

года.

По отъезде папеньки мы остались одни, под присмотром няни Алены

Фроловны; но, впрочем, существовал и высший надзор. Главою семейства

осталась сестра Варенька, ей в это время шел уже пятнадцатый год, и она все

время отсутствия папеньки занималась письменными переводами с немецкого

языка на русский, как теперь помню, драматических произведений Коцебу, которыми ее снабжал Федор Антонович Маркус. Сей последний ежедневно

заходил в нашу квартиру, чтобы узнать, все ли благополучно, и чтобы посмотреть

всех нас, детей. Он же, кажется, ежедневно выдавал деньги на провизию для