стихи, бывши в старшем классе пансиона (чем брат Федор не занимался). Но на

Пушкине они мирились, и оба, кажется, и тогда чуть не всего знали наизусть, конечно, только то, что попадалось им в руки, так как полного собрания

сочинений Пушкина тогда еще не было. Надо припомнить, что Пушкин тогда был

еще современник. Об нем, как о современном поэте, мало говорилось еще с

кафедры; произведения его еще не заучивались наизусть по требованию

преподавателей. Авторитетность Пушкина как поэта была тогда менее

авторитетности Жуковского, даже между преподавателями словесности; она была

менее и во мнении наших родителей, что вызывало неоднократные горячие

протесты со стороны обоих братьев. Помню, что братья как-то одновременно

выучили наизусть два стихотворения: старший брат "Графа Габсбургского", а

брат Федор, как бы в параллель тому, - "Смерть Олега". Когда эти стихотворения

были произнесены ими в присутствии родителей, то предпочтение было отдано

первому, - вероятно, вследствие большей авторитетности сочинителя. Маменька

наша очень полюбила два эти произведения и часто просила братьев произносить

их; помню, что даже во время своей болезни, уже лежа в постели (она умерла

чахоткой), она с удовольствием прислушивалась к ним.

Не могу не припомнить здесь одного случившегося у нас эпизода. Из

товарищей к братьям не ходил никто. Раз только к старшему брату приезжал из

пансионских товарищей некто Кудрявцев. Брату позволено было отдать ему

визит, но тем знакомство и кончилось. Зато в дом наш был вхож один мальчик, Ваничка Умнов и, сын Ольги Дмитриевны Умновой, о которой я упоминал выше, как о нашей знакомой. Этот юноша учился в гимназии и был несколько старше

моих братьев. Этому-то гимназисту удалось где-то достать ходившую тогда в

рукописи сатиру Воейкова "Дом сумасшедших" и заучить на память. Со слов его

братья тоже выучили несколько строф этой сатиры и сказали их в присутствии

отца {18}. <...> Выслушав их, отец остался очень недоволен и высказал

предположение, что это, вероятно, измышления и проделки гимназистов; но когда

его уверили, что это сочинение Воейкова, то он все-таки высказал, что оно

неприлично, потому что в нем помещены дерзкие выражения про

высокопоставленных лиц и известных литераторов, а в особенности против

Жуковского. Эти пятнадцать строф сатиры были так часто повторяемы братьями, 56

что они сильно врезались и мне в память и сделались для меня как бы чем-то

родственно-приятным. <...>

По рассказам того же Ванички Умнова мы познакомились со сказкою

Ершова "Конек-Горбунок" и выучили ее всю наизусть.

Отец наш был чрезвычайно внимателен в наблюдении за нравственностию

детей, и в особенности относительно старших братьев, когда они сделались уже

юношами. Я не помню ни одного случая, когда бы братья вышли куда-нибудь

одни: это считалось отцом за неприличное, между тем как к концу пребывания

братьев в родительском доме старшему было почти уже семнадцать, а брату

Федору почти шестнадцать. В пансион они всегда ездили на своих лошадях и

точно так же и возвращались. Родители наши были отнюдь не скупы - скорее

даже тороваты; но, вероятно, по тогдашним понятиям, считалось тоже за

неприличное, чтобы молодые люди имели свои, хотя маленькие, карманные

деньги. Я не помню, чтобы братья имели в своем распоряжении хотя несколько

мелких монет, и, вероятно, они ознакомились с деньгами только тогда, когда отец

оставил их в Петербурге.

Я упоминал выше, что отец не любил делать нравоучений и наставлений;

но у него была одна, как мне кажется теперь, слабая сторона. Он очень часто

повторял, что он человек бедный, что дети его, в особенности мальчики, должны

готовиться пробивать себе сами дорогу, что со смертию его они останутся

нищими и т. п. Все это рисовало мрачную картину! Я припоминаю еще и другие

слова отца, которые служили не нравоучением, а скорее остановкою и

предостережением. Я уже говорил неоднократно, что брат Федор был слишком

горяч, энергично отстаивал свои убеждения и вообще был довольно резок на

слова. При таких проявлениях со стороны брата папенька неоднократно

говаривал: "Эй, Федя, уймись, несдобровать тебе... быть тебе под красной

шапкой!" Привожу слова эти, вовсе не ставя их за пророческие, - пророчество