Соня Тетеркина, хоть и председатель совета отряда, а очень вредная. Командовать любит. Бантики у нее на голове стоят торчком. Глаза черные, круглые и блестят. Как разозлится, глаза почернеют —держись! Тетеркиной у нас даже мальчики побаиваются. Это из-за нее Толе Белову пришлось на утреннике концерт вести. Она сказала:
— Белов! Будешь конферансье.
И Толя не отказался. Не посмел. Ну и лестно, конечно, вести елочный концерт. Кон-фе-ран-сье... Звучит! Но сцена есть сцена. Это, знаете ли, ответственность,— как говорит мой папа,—и лично я бы просто не смог. Я так . и сказал Тетеркиной, когда она хотела меня назначить. А Толя возражать не посмел. Он спросил робко:
— А что я буду делать?
Нашел тоже, у кого спрашивать! Командовать она умеет, а вот если у человека голос дрожит, ей это все равно. Только плечами своими дернула:
— Проявляй инициативу!
— Как это... проявлять?
— А я почем знаю? Вон вы как всех смешить умеете на переменах — ты да Леонтьев!
Леонтьев это я. Мы, в самом деле, любим с Толей на переменах говорить всякое такое... ну, чтоб было смешно. Но это же просто так! На переменах! А тут — концерт. Толе было не до смеха. Он пришел вечером ко мне домой и просит:
— Давай придумаем что-нибудь.
Но специально разве что-нибудь придумывается? Мы мучились весь вечер — и ничего! Придумали, правда, чтобы Толе налепить красный нос из папье-маше. И все.
В день новогоднего утренника я пришел в школу и сразу за сцену-—посмотреть на Толю. Увидел, и чуть не заплакал от жалости. Толя стоит перед зеркалом и корчит рожи: тренируется. Но разве можно тренироваться с таким лицом? Губы сделались как деревянные, а глаза жалкие-жалкие... Увидел он меня в зеркале:
— Смешно?
— Смешно! — говорю, а у самого мороз по коже.— Очень даже. Прямо-таки, знаешь, ужас до чего смешно. А вот как налепишь нос, все прямо помрут со смеху.
— Ты придумал хоть что-нибудь?—спрашивает Толя и уже чуть не плачет. У меня духу не хватило соврать во второй раз:
— Нет,— говорю,— не придумал. Да не отчаивайся ты, вот человек! Я же говорю тебе, один нос у тебя чего стоит!
Заглянула за кулисы Тетеркина и как завопит:
— Леонтьев! Не смей волновать актеров накануне выхода! Сейчас же уходи в зал. Даем занавес! Белов, внимание... приготовиться...
Толя вздохнул и закрыл глаза. Лицо у него побледнело. «Ну,— думаю,— все».
В зале погасили свет и включили боковой прожектор. Почему-то второй прожектор никак не мог загореться. В это время на сцену вышел Толя. Вышел и молчит. Я сижу и не смею поднять на него глаза, до того мне его жалко. Вдруг —слышу, ребята вокруг начинают потихоньку смеяться. Что такое? Я посмотрел и вижу: Толя стоит на сцене и не может вымолвить ни одного слова —у него от страха и волнения губы прыгают. Глаза круглые, волосы взъерошились, нос из папье-маше большой, толстый. Очень смешное лицо получается. Тут вдруг второй прожектор как загорится! Толя вздрогнул, глаза у него совсем перепуганные сделались... Все в зале так и покатились со смеху. Толя рассердился и как крикнет в зал:
— Чего смеетесь?
Ребята подумали, что так по программе полагается и захохотали изо всех сил, потому что Толя очень естественно рассердился. И я тоже не смог удержаться—захохотал. Одна девчонка рядом со мной сказала подружке: «У него ярко выраженный комический талант». И тут Толя увидел, что я смеюсь. Увидел и закричал мне чуть ли не со слезами:
— А ты-то чего смеешься? Ты-то?! Ну?
— А что? Разве нельзя?
— Второй! — обрадовался кто-то в последнем ряду.
— Эй, впереди, приберите головы! Не видно!
— Вы что? — возмутился я.— С ума сошли? Какой второй? Какой второй? Я совсем ни при чем! Я сразу отказался. Это Белов, это не я!
— Этот, кажется, еще талантливее! — громко сказала моя соседка и посмотрела на меня с интересом. И вообще все вокруг повернулись ко мне. И, что самое удивительное, все смеялись. А какой там смех, когда из-за занавеса высунулась Тетеркина и стала грозить мне сразу двумя кулаками?!
— Это она!—закричал я в отчаянии.— Это все Тетеркина виновата. Вон она, глядите!
В зале поднялось такое веселье, что куда там. Тетеркина спохватилась, нырнула за занавес, ребята из нашего класса начали бешено аплодировать и кто-то в азарте завопил:
— А ну, Леонтьев, давай! Давай еще!
А чего там давай, когда я ни при чем? Надо было как-то выпутываться, надо было объяснить ребятам, и я начал:
— Да погодите смеяться-то! Погодите, говорю! Русским языком вам объясняю, это не я, это Толя Белов, мой товарищ... То есть, я, конечно, это я...
Меня прервали аплодисменты. Я почувствовал, что сейчас заплачу — ведь мне никто не верит! Что делать? Меня охватила злость, и я закричал Толе: