Подведем итог: мы должны остаться при том мнении, что с д-ром Якоби поступлено несправедливо, и если мы и не ждем ужасных последствий от этого, мы все-таки сожалеем об этом эпизоде весьма славной истории тем серьезнее, чем славнее сама история».

Ответ на нее гласил:

«Weser-Zeitung» от 16 декабря содержит передовую статью, которая высказывается о наставлении, препровожденном союзным канцлером по делу Якоби

. . . . . .

об уместности мер, применяемых в отдельном случае, например, в случае с Якоби, – но что он только высказал свой взгляд на теоретический вопрос, может ли, между прочим, во время войны и в интересах ведения войны быть допущено задержание отдельных лиц, действия которых по усмотрению власти вредны собственному ведению войны и полезны неприятелю.

Поставленный в этой общей форме вопрос едва ли может быть отрицаем политиками-практиками и воинами, если он даже с теоретической и юридической точек зрения, подобно всем положениям права войны, содержит много сомнительного. Конкретный же вопрос, следовало ли применять это право войны – государственной власти, если она обладает таковым, именно в отношении Якоби, – так же неподсуден министру, как, положим, и вопрос, нужно ли и целесообразно ли при сражении, даваемом внутри страны, сжечь известную деревню или в пятидесяти милях от поля битвы арестовать частного гражданина, со стороны которого опасаются благоприятного отношения неприятелю, если даже нельзя было бы доказать этого юридически. Каким образом военачальник может быть ответственным за решение этого вопроса – по мнению участников, ошибочное, поспешное или несправедливое, – это не относится к настоящему обсуждению, в коем мы старались только показать, что власть министров, принадлежащая им на основании государственного права, не облекает их авторитетом – непосредственного воздействия в подобных случаях».

Пятница, 21-го октября. Сегодня утром в восемь часов слышна была пальба из крупных орудий, которая была сильнее и продолжительнее, чем прежде. На это никто не обращал внимания. Приготовлялись разные статьи, между которыми в одной говорилось об отъезде из Парижа нунция и прочих дипломатов. За завтраком Кейделль сообщил слух, будто французы разрушили выстрелами фарфоровую фабрику в близлежащем Севре. Гацфельд рассказал, что его теща (американка), остававшаяся в Париже, сообщила ему благоприятные известия о пони, о которых он часто говорил нам. Они стали прежирные. Не пришлось ли бы им съесть и их? Он хотел ответить: с Богом, только он сохраняет за собою право – стоимость животных при заключении мира поставить на счет французскому правительству.

Между тем пушки продолжали все греметь, и между часом и двумя казалось, как будто бы перестрелка происходила там в лесу, на севере от города. Огонь становился сильнее. Пушечные выстрелы следовали один за другим, слышны были также и картечницы; казалось, будто развернулось настоящее сражение и будто оно приближается к нам. Шеф велел оседлать себе лошадь и поскакал. Мы все тоже отправились по тому направлению, откуда слышен был шум схваток. Влево над лесом, через который дорога идет в Жарди и Воскрессон, видно было, как подымались вверх и разрывались известные гранатные облачка. Ординарцы неслись туда по дороге. Один батальон шел на театр битвы. Бой продолжался до пятого часа, потом слышны были еще только отдельные выстрелы из большого форта на Мон-Валерьян, наконец замолчал и этот. Теперь мы узнали, что французы вовсе не были так близко от нас, как это казалось: их вылазка имела значение для наших позиций возле Ла-Селля, Сен-Клу и Буживаля – сел, из которых одно отстоит от Версаля приблизительно на один, другое – на полтора часа ходьбы. В городе после обеда между французами, понятное дело, существовало большое волнение, и группы, образовавшиеся перед домами, ожидали, когда шум стал приближаться все более и более, вероятно, с каждой минутой, как наши войска в полном бегстве будут спасаться от красных панталонов. Потом физиономии у них вытянулись, и они только пожимали плечами.

За столом шеф, между прочим, сказал, что ему либо сегодня, либо в один из этих дней можно будет отпраздновать свой парламентарный юбилей. Пятьдесят лет назад, в это же время, он вступил в померанский провинциальный ландтаг. «Я припоминаю, – так продолжал он, – что там было ужасно скучно. В виде первого предмета мне пришлось там заняться обработкой вопроса об излишнем употреблении свечного сала в богадельне».

– Как подумаешь, сколько глупых речей тогда и потом в соединенном ландтаге я выслушал и, – прибавил он после паузы с улыбкой, – сказал сам.

Говорили о роскошной обстановке здешней префектуры и о том, что она стоила два миллиона.

– Да, с ней нельзя сравнить ни одно из наших министерств в Берлине, – заметил канцлер, – даже и военное министерство, хотя еще на что-нибудь похожее. У нас еще сносно министерство торговли. А мы-то! Редко министры живут так тесно. Все наши спальни вместе разве только вдвое больше этой комнаты; их там сделано три: одна побольше для меня, другая поменьше для жены и третья – для сыновей. Когда у меня бывают гости, я, как мелкие провинциалы, должен сам заботиться о том, чтобы стулья были на местах и чтобы все было в порядке, даже в моей рабочей комнате.

Кто-то подшутил над китайскими коврами, которыми обита в Берлине большая зала.

– Ах, оставьте их в покое, – возразил шеф, – когда они больше не понадобятся государству, я бы желал их иметь в Шенгаузене, я многое с ними пережил, и они в своем роде очень хороши.

Между восемью часами и половиной девятого мэр города опять был у министра. Позднее мы получили статью о поведении нашего негостеприимного хозяина в Феррьере. В этой статье говорилось:

В письме, обозначенном Paris, place de la Madeleine, 70, между прочими нелепостями, адресованными графине Мустье, говорится: пруссаки требовали от нас фазанов. Ротшильд рассказывал мне, что они их взяли у него. Но они хотели высечь управляющего за то, что фазаны были без трюфелей.

Для каждого наблюдавшего пребывание короля в Феррьере бросались в глаза необыкновенная простота жизни и тщательное охранение имущества Ротшильда; ввиду этого еще неприятнее выступает образ действий этого миллионера, защищенного счастьем пребывания у него его величества от неизбежных ущербов, доставляемых войной даже и бедным людям. Его величество постановил, что пребывание короля распространяет свою охрану на все, даже и на дичь в парках, а следовательно, и на фазанов. А барон Ротшильд, бывший недавно прусским генеральным консулом и в надежде на победу Франции довольно неловко отказавшийся от этой должности, не выказал настолько такта, чтобы во все время пребывания короля в Феррьере хоть бы один раз осведомиться через своих служащих о желаниях своего высокого гостя. Никто из немецких обитателей Феррьера не может сказать, чтобы он хотя бы куском хлеба воспользовался от своего хозяина, получившего в наследство по расчету штемпельного сбора около 1700 миллионов франков. Если барон Ротшильд действительно заявил кому-то упоминаемую в письме несправедливую жалобу, мы можем только пожелать ему, чтобы он после пребывания короля получил такой постой, который бы ясно выказал ему разницу между скромными требованиями двора и военным правом враждебного постоя, насколько оно может простираться на владельца тысячи семисот миллионов.