Суббота, 3-го декабря . Ночью на северной стороне опять происходила сильная пушечная пальба, зато в течение дня только изредка падали снаряды из тяжелых орудий. Вчера на востоке и северо-востоке от Парижа происходили, вероятно, жестокие схватки, нанесшие значительные потери и нам; и французы, по-видимому, еще к вечеру удерживали за собою возле деревень Бри, Вилльер и Шампиньи позицию, которая первоначально входила в состав нашей линии. Я отправил в Германию по телеграфу сообщение генерального штаба, относящееся к этим событиям. Это сообщение, не подтверждая того факта, что означенные пункты удержаны нашими войсками, гласит только об отражении появившихся большими массами французов саксонцами (которые потеряли будто целый батальон), вюртембержцами и 2-м корпусом и далее о победоносном сражении под Луаньи и Артенэ. Шеф едет в половине второго часа к великому герцогу Баденскому, супруга которого сегодня празднует день рождения; потом он отобедает у короля. У нас за обедом в качестве гостя присутствует граф Гольнштейн, который в прошлую субботу ночью уезжал к баварскому королю в Гогеншванген и сегодня в полдень уже вернулся сюда.

«Вы совершили всемирно-историческое путешествие», – говорит ему Болен.

Я спрашивал о смысле этих слов Бухера.

«Граф отсутствовал по вопросу об императоре и привез благоприятные известия», – возразил он.

Удивительно было сегодня то, что французы в продолжение дня раз шесть дали по четыре пушечных залпа, два с промежутками около четырех секунд, а два почти одновременно.

Куда как хороша газета «Gaulois», переселившаяся из Парижа в Брюссель! Редакторы ее, между которыми находится милейший Анджело де Миранда, поступают так, как будто бы они пишут еще в запертом Париже, где они могли находить людей, веривших самым чудовищнейшим сказкам. Так, например, эти чада отца лжи извещают, что Пруссия в половине октября выплатила через один лондонский дом 450 000 талеров известным лицам, живущим во Франции, как полагают, прусским шпионам. Далее, по их словам, Мольтке скончался и похоронен уже три недели назад, но каждый немецкий солдат, который заговорит об этом, мгновенно расстреливается. Король Вильгельм, ввиду серьезных событий, готовящихся вокруг Парижа, находится уже около двенадцати дней в Берлине, будто бы для открытия рейхстага. Они пишут наконец, что в Мутциге, возле Страсбурга, казнили 36 отцов семейств, сыновья которых присоединились к французской армии; им отрезали носы и уши, и трупы их поставлены у стены церкви, где они находятся уже месяц. Во всем прочем главный редактор Тарбэ держится довольно сносного направления. Он борется против Гамбетты, которого называет тираном и которого прежде всего упрекает за то, что тот действует не в интересах Франции, а только в интересах республики, которая, в свою очередь, – не что иное, как его диктатура, господство произвола, и что он жертвует отечеством ради своей власти. В Париже, по-видимому, он не был в состоянии высказывать этот взгляд с достаточной силой, поэтому он убрался оттуда и пытался вместе со своими тремя младшими редакторами пробраться через немецкие линии. Это им и удалось, но не удалось им продолжать издание своей газеты в каком-нибудь провинциальном городе Франции, так как и здесь не желали видеть нападений на Гамбетту, и, таким образом, они продолжают теперь бороться и лгать в Бельгии. Заметки по поводу этой лживой газеты посланы в «Moniteur» и немецкие газеты.

Потом я составил статью о нейтралитете Люксембурга и о вероломном способе, которым там пользуются своим положением, чтобы всячески поддерживать французов в их борьбе против нас. Ход мыслей был приблизительно следующий.

С нашей стороны в начале войны было заявлено, что мы будем соблюдать нейтралитет великого герцогства. При этом предполагалось молчаливое нейтральное поведение правительства и населения Люксембурга; но это предположение не исполнилось. В то время как мы, несмотря на неудобства, возникавшие по поводу отправления наших раненых, сдержали честно наше обещание, со стороны люксембуржцев нейтралитет многократно нарушался самым явным образом. Уже раньше мы могли жаловаться, что при содействии великогерцогских железнодорожных чиновников и полицейских властей в крепость Тионвиль подвозится провиант ночью. После капитуляции Меца множество французских солдат прошло через великое герцогство для того, чтобы отправиться снова во Францию и во французскую армию, оперировавшую против нас с севера. На вокзале города Люксембурга французский вице-консул устроил настоящее бюро, в котором подобные солдаты снабжались на дорогу деньгами и свидетельствами. Великогерцогское же правительство допускало все это, не сделав даже и попытки помешать такой поддержке противников Германии. Поэтому оно уже не имеет права жаловаться, если в будущем при военных операциях мы не обратим более никакого внимания на его нейтралитет, и оно не может находить несправедливым то обстоятельство, если мы потребуем от него вознаграждение за убыток, происшедший для нас вследствие непрекращения нарушений нейтралитета.

Воскресенье, 4-го декабря. Прекрасная погода. Изредка слышатся выстрелы на северной стороне. Я телеграфировал, что вчера и сегодня французы уже не делали попыток прорваться сквозь наши линии и что принц Фридрих Карл подвинулся еще дальше вперед и опять взял несколько неприятельских орудий.

За столом присутствовали бывший баденский министр фон Роггенбах, премьер-лейтенант фон Сарвадский и баварский иоаннит фон Нитгаммер, человек с необычайно благородными чертами лица, с которым шеф познакомился недавно в лазарете. Министр рассказывал сперва о том, что он сегодня снова посетил раненых в замке, потом сказал:

«Оставя в стороне Франкфурт и Петербург, никогда в жизни моей я еще не оставался так долго, как здесь, ни в одном чужом месте. Мы проживем еще здесь до Рождества, чего мы уж и не думали. И в Пасху мы будем еще сидеть в Версале и увидим, как деревья снова покроются зеленью, и все еще будем прислушиваться к известиям о луарской армии. Если б мы знали это наверняка, то приказали бы посеять в огороде целые гряды спаржи». Потом он говорил Роггенбаху: «Я сейчас просматривал вырезки из газет. Как они накинулись на договоры! Живого места не оставили в них. «National-Zeitung», «Kölnische-Zeitung», – что же касается «Weser-Zeitung», то она, как и всегда, еще самая благоразумная из всех. Ведь, конечно, с критикой-то согласиться нужно. Но мы несем ведь ответственность, если ничего не устроится, тогда как критики безответственны. Для меня все равно, если они порицают меня, лишь бы дело прошло в рейхстаге. История может сказать, что негодный канцлер мог устроить и лучше, но я был ответствен. Если изменит в договоре что-либо рейхстаг, то может изменить и каждый южногерманский ландтаг в каком-нибудь другом направлении, и тогда этот процесс затянется надолго, и из того мира, который нам желателен и нужен, не выйдет ничего. Ведь нельзя же предъявлять прав на Эльзас, если не создано политическое лицо, если не существует Германии, которая приобретает его для себя».

Говорили о мирных переговорах, которые могут быть связаны с предстоящей капитуляцией Парижа, и о тех затруднениях, которые могут возникнуть при этом.

«Фавр и Трошю, – начал шеф, – могут сказать: «Мы не правительство, мы прежде участвовали в нем, но мы сложили с себя эту власть, мы – частные люди. Я ничего более как гражданин Трошю». – Но я бы уж их принудил, этих парижан. Я сказал бы им: «Вы, два миллиона людей, отвечаете мне вашими желудками. Я заставлю вас голодать еще двадцать четыре часа, пока мы не получим от вас того, чего желаем; и еще двадцать четыре часа, все равно что бы ни вышло из этого». – Я выдержу это, но… я уже сумел бы совладать с собою; но как совладать с тем, что стоит за мною или, вернее, что давит мою грудь так, что я не могу перевести дух. Ах, если б я был ландграфом! Я считаю себя способным быть твердым; но я не ландграф».

«Только на этих днях опять обнаружилась порядочная нелепость вследствие сентиментальной заботы о горожанах. Предполагают основать большие провиантские склады для парижан. Они думают доставлять провиант из Лондона и Бельгии, и магазины должны находиться между нашими линиями; а нашим солдатам предоставляется только смотреть на эти магазины, но не прикасаться к ним, даже в случае нужды – для того чтобы парижанам не пришлось испытывать голода, если они капитулируют. У нас здесь, в доме, конечно, всего вдоволь, но войскам на поле по временам приходится перебиваться, и они страдают ради того, чтобы парижане, узнав, что о них заботятся, откладывали капитуляцию до того дня, когда уже будет съеден последний хлеб и будет зарезана последняя лошадь. Меня и не спрашивают, потому что я скорее повешусь, чем изъявлю на это свое согласие… Но я сам виноват в этом. Я был настолько неосторожен, что обратил внимание на долженствующий наступить голод (мне пришлось также заняться этим делом и в печати), конечно, только дипломатии».

Подавали швейцарский сыр, и кто-то спросил, идет ли сыр к вину.

– Известные сорта – к известным винам, – заметил министр. – Острые сыры, как горгонцола и голландский, не годятся. Другие же – хороши. Мне помнится, что в то время, когда в Померании здорово пили – лет двести или более назад, – тогда к числу лиц наиболее пивших принадлежали рамминцы. Случилось так, что один из них получил из Штетина вино, которое не понравилось ему. Он написал об этом виноторговцу. Этот же последний отвечает ему следующими словами: