Каково же должно быть поведение правительства, если оно поистине хочет защищать страну во время опасности? Что же оно сделало в этом направлении? Ему следовало прежде всего обратиться с воззванием к народу и через его представителей предоставить ему все меры, в которых при настоящем положении окажется надобность для обеспечения общественного благосостояния. Единство французов следовало проповедовать посредством собственного примера. Но мы должны теперь констатировать факт, что единства, которое есть вместе и послушание, нигде не было и что у нас слишком много фактических правительств, и трудно отличить, которое из них законное.

Тур назначает выборы, Париж об этом и знать ничего не хочет. Затем Париж приступает к выборам, в которых Тур отказывает Франции. Лион имеет одно знамя, Франция имеет другое. Марсель восстает, в Перпиньяне льется кровь на улицах, но Эскирос уступает наконец свое место Жанту, которого встречают выстрелами из револьверов. В Тулузе Дюпорталь, проповедующий междоусобную войну, остается назло турскому правительству на своем месте. И это единство? И это правительство? Можно ли при наличности таких фактов еще оспаривать необходимость правильно установленного правительства? Еще и другой класс граждан противится теперь выборам. Это те люди, которые стоят теперь во главе управления. Уж не боятся ли они, что страна велит им возвратиться к их прежним занятиям? Во всяком случае, то упрямство, с которым они держатся за диктатуру, заставляет нас смотреть на них с полнейшим недоверием. Они видят, что власть, которую они присвоили себе произвольно, ускользает от них; они пытаются снова утвердиться в ней и в этих сферах шепотом поговаривают о народном голосовании с целью поддержания status quo и образовании некоторого рода незаконного народного представительства на время войны. Но мы не дадим себя обманывать такими, очевидно, слишком призрачными изображениями свободы, мы требуем непрестанно для всех свободного и одинакового проявления воли. Время теперь не такое, чтобы заставить избирателей в пользу того или другого кандидата положить белый или черный шар. После комедии с плебисцитом занавес был опущен, комедия ошикана, и мы громко заявляем к чести нашей страны: к подобного рода предложению нельзя относиться серьезно! Ничто не мешает нам предпринять тотчас муниципальные выборы для того, чтобы городским и сельским общинам возвратить их святейшие права, которых они (вследствие притязаний Парижа быть опекуном Франции) несправедливо были лишены. Пусть они назначают себе муниципалитеты, пусть себе выбирают мэров, одним словом, пусть они будут свободны, и из этих общин образуется истинное представительство Франции.

При цезаре вчерашнем говорились прекраснейшие речи для того, чтобы опозорить официальные меры предосторожности относительно свободы выборов. Не был ли этот патриотизм (господ Гамбетты и Фавра) недостойной комедией? Так можно было бы действительно подумать, если бы цезарю сегодняшнему не вздумалось наконец вынудить заявления народной воли. Мы желаем настоящих выборов, т. е. общин, потому что мы желаем видеть людей, которые имеют право на решение нашей участи, – ибо мы с ужасом отворачиваемся от гидры анархии, которая уже подымает свою омерзительную голову. Вот почему мы на случай дальнейшей защиты не перестанем требовать общинных выборов и соединения их в парламент национальной обороны, во всяком же случае, в парламент, который представлял бы Францию».

Четверг, 1-го декабря. Утром форты пустили только несколько снарядов. Я телеграфировал, что вчерашняя вылазка привела к жаркому бою с вюртембергской дивизией, большей половиной 12-й и несколькими отрядами 6-го и 2-го армейских корпусов и что исходом его было отражение неприятеля по всей линии. Раненые отклонили предложенное им дозволение возвратиться в Париж. Потом занимался обычным чтением газет с отчеркиваниями и извлечениями.

К завтраку Абекен является с остриженной головой. Он спросил Бисмарка-Болена, как он выглядит.

– Чудесно, господин тайный советник, – был ответ, – но локон тут вот, с этой стороны, длиннее того, что с другой стороны.

– Это ничего. Он и должен быть длиннее, я всегда так ношу. Но кроме этого, вы не находите никакого недостатка?

– Превосходно острижено, господин тайный советник.

С довольным видом и насвистывая, ушел этот старый господин, сопровождаемый вслед удивленным взором Гацфельда.

За столом присутствует премьер-лейтенант фон Сальдерн, который в качестве адъютанта участвовал в последних боях 10-го армейского корпуса с луарской армией. По его словам, корпус этот под Бон-ла-Роландом некоторое время был окружен превосходящей силой французов, которые близ одного из флангов наших войск хотели прорваться в Фонтенбло. Он защищался в течение семи часов с полнейшей неустрашимостью и величайшей устойчивостью против нападений неприятеля. Тут отличались именно войска под начальством Воделя и больше всех солдаты 16-го полка.

– Мы взяли в плен более 1600 человек, а общая потеря французов считается от 4000 до 5000 человек, – говорит Сальдерн.

– Это хорошо, – возразил шеф, – но в настоящее время пленные приносят нам только вред, еще большее обременение.

Когда Сальдерн рассказал, что один француз лежал только в десяти шагах от защищаемой нашими игольчатыми ружьями линии, министр заметил: «Но ведь он лежал». Потом он дал Абекену поручение вместо него докладывать королю.

– Скажите также его величеству, – так закончил он, – если мы в Лондоне (на предстоящей конференции для пересмотра Парижского мира 1856 г.) допустим француза, то это бы, собственно, быть не должно, так как он представляет правительство, которое державами не признано и долго не просуществует. Мы можем сделать это в угоду России ради этого вопроса; но если он начнет говорить о других вещах, то его надобно удалить.

Шеф рассказал потом следующее происшествие: «Сегодня у Роона я сделал одну полезную прогулку. Я велел показать себе в замке комнаты Марии-Антуанетты и подумал про себя: нужно же тебе хоть раз посмотреть, что поделывают раненые? Я спросил у сторожа, хорошо ли кормят их.

– Д…а, нельзя сказать, чтобы особенно хорошо, так, немного дают супу, который считается бульоном, с накрошенным в него хлебом и с рисом, который не уварился как следует. А жиру-то в супе мало.

– Ну а вино как? – спросил я. – Дают вам вино?

– Вина дают так с полстакана в день, – сказал он.

О том же спросил я другого, но тот ничего не получал. Потом третий ответил, что три дня назад давали немного, но с тех пор больше не давали. Я переспросил тоже многих, в общей сложности около двенадцати человек, пока очередь не дошла до поляков, которые не поняли меня и только смехом обнаруживали радость, что кто-нибудь заботится о них. Итак, бедные раненые солдаты не получали здесь того, что им следовало получать, и притом в комнатах было холодно, так как не приказано топить, чтобы не попортить картин на стенах. Как будто жизнь одного нашего солдата не стоила больше, чем весь этот хлам в замке. И служитель сказал мне, что масляные лампы горят только до одиннадцати часов, что люди лежат потом впотьмах до утра. Раньше я говорил еще с одним унтер-офицером, который был ранен в ногу. Он сказал мне, что надо довольствоваться тем, что есть, хотя могло бы быть и лучше. На него, впрочем, обращают внимание; а другие-то как! Баварский кавалер, собравшийся с духом, сказал мне, что вино и хлеб доставлены, но, по всему вероятию, где-нибудь половина их или больше застряла; равным образом такую же участь испытали теплые вещи и другие пожертвования. Тогда я велел проводить себя к главному доктору. А как у вас продовольствуются больные, спросил я. Кормят ли их как следует?