Можно ли позволить первому встречному мужику или вольной банде причинить опасность сотням таких лиц, снять рельсы или наложить камни на пути? Если с французской стороны озаботятся о том, что ничто не будет угрожать безопасности железнодорожных поездов, тогда заложники будут делать только прогулки по дороге или же со стороны немцев можно будет отказаться от взятия заложников для достижения безопасности против сказанных покушений. Более мы не станем следить за жалобами Шодорди. Европейским кабинетам известна гуманность, господствующая в немецком образе ведения войны, и поэтому без большого труда они могут найти истинную цену уверениям французского обвинителя. Во всем прочем война есть война. Лайковые перчатки не играют здесь роли, а железные перчатки, которые мы принуждены употреблять, были бы, может быть, реже применены, если бы правительство народной обороны не объявило народной войны, которая всегда влечет за собой больше жестокости, чем война между регулярными армиями.

После обеда мы еще раз посетили великолепные бронзовые бюсты богинь и белые статуи, покрытые мхом, находящиеся на главной аллее парка. За обедом отсутствовали, кроме Болена, который еще не выздоровел, Гацфельд, которому нездоровится, и Кейделль, приглашенный к столу короля. На этот раз были приглашены к нам в гости граф Гольнштейн и князь Путбус. Беседа шла сначала о баварском договоре, и Гольнштейн выразил надежду, что вторая палата даст согласие на него, для чего требуется большинство 2/3 голосов; теперь же известно, что он будет иметь против себя около 40 голосов; также больше чем вероятно, что он не будет отклонен палатою имперского совета. Начальник заметил: «Тюнген будет конечно “за”». Гольнштейн возразил: «Я думаю, так как он также дал свое согласие на участие в войне». «Да, – сказал министр, – он принадлежит к честнейшим партикуляристам, есть также и такие партикуляристы, которые не честны, преследуют другие цели». Гольнштейн возразил: «Наверно! Из патриотов многие ясно доказали это; они оставили девиз «за короля и отечество» и сохранили только «с Богом».

Путбус перевел разговор на предстоящий близкий праздник и полагал, что хорошо бы было, если бы люди в лазаретах имели также свою елку. Для этого производится сбор, и теперь уже собрано 2500 франков. «Плесс и я подписались, – продолжал он, – затем предложили лист великому герцогу Веймарскому, и тот дал 300 франков, а Кобургский – 200». «Он должен был устроить так, чтобы не дать больше Веймарского и не менее Плесса». Путбус полагал, что лист будет поднесен и его величеству, на что шеф заметил: «Мне они тоже дозволят участвовать». Затем упоминалось, что у Вецлара спустился французский воздушный шар и что в нем, по слухам, находится Дюкро.

– Его расстреляют? – спросил Путбус.

– Нет, – ответил шеф, – если он попадет под военный суд, то ему ничего не сделают; но суд чести, наверно, осудил бы его – так сказали мне офицеры.

– Ничего нет нового в военных делах? – выспрашивал Путбус.

– Может быть, в генеральном штабе, – ответил министр. – Мы ничего не знаем. Мы узнаем только то, что нам сообщают после долгих просьб, и то очень немногое.

Затем некто сказал, что он слышал, что завтра опять ожидают большую вылазку из Парижа, на что другой присутствующий сделал замечание, что по боковой улице вне города или, как говорят другие, по дороге в Мэдон стреляли по драгуну, а в лесу, между Версалем и Вилль-д’Аврэ – по офицеру (вследствие этого вчера издан приказ, по которому гражданским чинам от 3-х часов пополудни до 9 часов утра воспрещается ходить в лес близ города, а караулы и патрули получили приказание стрелять по всем невоенным, которых там встретят).

«Кажется, у них воздушные ружья, – сделал предположение шеф, – вероятно, это были бывшие браконьеры здешних мест».

Наконец говорили о том, что правительство народной обороны старается заключить внешний заем, и министр, обращаясь ко мне, сказал:

«Было бы полезно, если бы печать обратила внимание на то, что опасно давать деньги этому правительству. Можно сказать, что очень может случиться, что заем нынешнего правительства не будет признан тем правительством, с которым мы заключим мир, и что это будет внесено в мирные условия. Это в особенности хорошо поместить в английской и бельгийской печати».

После обеда Абекен сообщил мне, что граф Гольнштейн спрашивал, кто я (вероятно, потому, что я один только сидел за столом канцлера в статском платье), что, вероятно, я лейб-врач министра, так как меня называют доктором. Вечером Л. передавал, что один высокопоставленный консерватор, иногда делающий ему сообщения, сказал ему, что в его кружках очень интересуются знать, что король ответит имперской депутации. Эта депутация ему неприятна, так как только первый немецкий рейхстаг, а не севеpoгерманский, может предложить императорскую корону (король думает менее всего о рейхстаге, который предлагает ему императорскую корону не от себя, а вместе с другими владетелями намеревается просить его во имя народа принять ее, чем о владетелях Германии, которые не все еще ответили на предложение Баварии). Впрочем, этот высокопоставленный консерватор желал бы лучше, чтобы король сделался императором прусским (дело вкуса); а так как теперь Пруссия, собственно, войдет в состав Германии, то это приводит его в нерешительность. Л. сообщил также, что кронпринц недоволен некоторыми корреспонденциями в немецких газетах, сравнившими Шатоден с Помпеями и рисовавшими слишком яркими красками другие картины опустошения, причиненные войною. Я подстрекнул тогда Л. заняться обработкою тем: «Новый французский заем» и «Шодорди и режущий уши Гарибальди» для одной бельгийской газеты, на что он согласился. По уходу его я принялся сам за обработку первой темы для одной немецкой газеты, и статья получила следующую редакцию:

«Итак, опять заем, посредством которого наглое простодушие господ, руководящих ныне в Туре и Париже судьбою Франции и ведущих ее все глубже к нравственной и материальной гибели, старается выманить средства из-за границы. Эту меру надобно было предвидеть, а потому мы ей не удивляемся. Мы желаем только обратить внимание финансового мира на то, что за выгодами, которые в настоящем случае им предлагаются, скрывается, надо думать, весьма серьезная опасность, которую достаточно очертить нам в кратких чертах, чтобы сделать вполне понятною. Высокие проценты и низкий курс при подписке на заем заключают в себе много соблазнительного; но правительство, заключающее заем, не признано ни всею Францией, ни одною даже европейскою державою. К тому же вспомним, что заемы, которые старались заключить французские общины для военных надобностей, вызвали со стороны немцев заявление, что они озаботятся о том, чтобы те не были погашены. Мы думаем, что это служит указанием, что такой же принцип будет применен и в более обширной сфере. Может случиться, и даже наверно, что от правительства Франции, с которою Пруссия и ее союзники заключат мир – которым будет, разумеется, не нынешнее правительство – потребуют, и весьма вероятно, чтобы в числе мирных условий находилось условие, по которому это правительство в близком будущем не считало бы себя связанным обязательствами гг. Гамбетты и Фавра относительно платежа процентов и погашения капитала по их займам.

«Без сомнения, они имеют на это полное право, так как эти господа сделали заем, хотя и во имя Франции, но без всякого права и уполномочия. Да послужит это им предостережением».

После 10-ти часов к нам пришел наверх Вольманн. Он рассказал, что приехала депутация от рейхстага и что Симсон, ее оратор, уже находится у шефа. Последний, вероятно, даст ему понять нежелание короля принять ее до получения от всех государей писем с изъявлением согласия. Письма эти должны быть сначала посланы королю Баварскому, который затем должен будет их переслать нашему королю. Государи уже выразили свое согласие по телеграфу; только государь княжества Липпе, кажется, еще не пришел ни к какому решению. Вероятно, вследствие этого замедления двое из членов депутации заболеют. Вольманн рассказывал также, что телеграмма, которая недавно уведомляла о том, что договор с Баварией в рейхстаге прошел, заключала в себе следующую фразу: «Даже окружные судьи не могут остановить движение всемирной истории».