Газета, которой никак нельзя отказать в республиканском настроении, «New Jork Tribune» говорит по этому поводу: «Боже избави нас от желания, чтобы подобная республика установилась в несчастной Франции или где бы то ни было в Европе». «Moniteur» таким же образом относится к этому предмету.

Через два часа я предпринял прогулку по парку, причем два раза встретил шефа, ехавшего с Симсоном в коляске. Министр был приглашен к семи часам к столу наследного принца, но перед этим около получаса просидел за нашим обедом. Он рассказывал о своей поездке с Симсоном и, между прочим, заметил, что тот был здесь в последний раз в 1830 году, после июльской революции. «Я думал, что он будет интересоваться парком и прекрасными окрестностями, но я ошибся; по-видимому, он совсем лишен художественного вкуса относительно пейзажей. Это бывает со многими. Я замечал, что у евреев совсем нет пейзажистов и вообще мало живописцев».

Ему назвали Мейергейма и Бендемана.

«Мейергейм, пожалуй, – возразил он, – но Бендеман рисовал нам только жидовских дедушек и бабушек. Еврейских композиторов очень много – Мейербеер, Мендельсон, Галеви, но живописцев у них почти нет. Евреи занимаются также живописью, но только в случаях необходимости».

Абекен рассказывал о проповеди, которую вчера Рогге произнес в церкви замка, и находил, что тот слишком долго остановился на депутации рейхстага, причем сам высказал несколько неуважительных замечаний о рейхстаге вообще. Шеф возразил на это:

«Я вовсе не согласен с этим мнением. Эти люди недавно снова разрешили нам 100 миллионов и, несмотря на свое доктринерство, отнеслись благоприятно к версальским переговорам, что для многих было нелегко; этого оспаривать нельзя. Нет, я так судить не могу. Я сердит только на Дельбрюка, который напугал меня, что они не согласятся».

Тайный советник перешел затем к событиям, случившимся в Эмсе незадолго до объявления войны, и рассказывал, что король по поводу одной депеши выразился: «Ну, теперь и он (Бисмарк) будет доволен нами».

«И я думаю, – прибавил Абекен, – что вы действительно были довольны». По ответу, данному канцлером, оказалось, что это удовольствие было только наполовину.

«Я припоминаю, – сказал он, – как я это известие получил в Варцине. Я выезжал из дому и, возвратившись, нашел первую телеграмму. Когда я потом уезжал, я встретил нашего пастора в Вуссове; он стоял около своих ворот и раскланялся со мною. Я ничего не сказал ему и сделал только так (жест вроде перекрещенных шпаг). Он понял меня, и я поехал дальше».

Он рассказывал потом о тех колебаниях, которым подвергался вопрос до той минуты, когда была объявлена война.

Министр заметил потом, что он вчера хотел было отправиться в церковь. «Но я боялся простудиться во время процессии, – прибавил он. – Я однажды получил от этого ужаснейшую головную боль. Кроме того, меня смущало, что, быть может, Рогге наговорит слишком много».

Потом, я не помню уже как, он перешел к рассказам о так называемой ореховой войне, происходившей после битвы при Танненберге и в которой сражающиеся были рассыпаны по густому лесу, состоявшему из орешника и дубов и простиравшемуся тогда от Бютова в глубь Польши. Затем, не помню также каким образом, он коснулся битвы при Фербеллине [20] и вспомнил о стариках, которые многое пережили на своем веку.

«При нас был тогда старый пастух Брандт, – рассказывал он, – которому случалось говорить с людьми, участвовавшими в битве при Фербеллине. Брандт был нечто вроде старой мебели, с которой неразрывно связаны мои юношеские воспоминания. Когда я вспоминаю о нем, мне всегда представляется густая трава и луг, усыпанный цветами». «Да, ему было, пожалуй, девяносто один или девяносто три года, когда он умер в 1820 или в 1821 году. Он видел еще короля Фридриха Вильгельма I в Кеслине, которого он возил вместе с своим отцом. Если он родился около 1730 года, то весьма возможно, что он знавал людей, видевших битву при Фербеллине, потому что это было пятьдесят или шестьдесят лет перед тем».

У Абекена оказались также интересные юношеские воспоминания: он знавал поэта Гёккинга, умершего в двадцатых годах, откуда мы узнали, что наш старый юноша родился в 1809 году.

Шеф заметил при этом, что Абекен, вероятно, в детстве видал парики с косами. «Для вас это возможно, – прибавил он, обратившись к Абекену, – так как вы на пять или на шесть лет старше меня». – Затем он обратился опять к Померании и, если я не ошибаюсь, к Варцину, где оставался один французский пьемонтец от последней французской войны, который интересовал его, потому что сумел сделаться весьма почтенным человеком и, бывши прежде католиком, обратился потом в протестантизм и был церковным старостой. Как на подобные же примеры, он указал на других итальянцев, которые в войне 1813 года попали в эту часть Померании, остались там и обзавелись семействами, отличающимися в настоящее время от своих соседей только типом лица».

Под конец говорили о Мюллере, с которым Абекен дружен и с которым он в этот день говорил о Кейделле. При этом было упомянуто о том влиянии, которое жена этого министра имеет на его решения и на все его поведение, и отсюда разговор перешел вообще на влияние энергичных женщин на их мужей.

«Это правда, – сказал шеф, – в таких случаях трудно сказать, кому следует приписать заслугу или вред от сделанного; «quid ipse fecit et quid mulier fecit». – Он подтвердил это несколькими примерами, которые здесь неудобно привести.