Я расспрашивал о наружности императрицы. Гацфельд описал ее так: «Очень красива, не выше среднего роста, прелестные плечи, блондинка, много природного ума, но мало чувствует расположения к умственным интересам». Она провела раз Гацфельда вместе с другими мужчинами через свои комнаты, даже в спальню, но нигде он не видел там ни одной книги, ни даже газеты. Гацфельд того мнения, что дело дойдет опять до реставрации Наполеона. Он, впрочем, не так дурен, как его описывают; он не жесток по природе, скорее мягок. Если французы увидят, что они с республиканскими адвокатами недалеко уйдут, все более и более приходят в расстройство, то они пригласят его возвратиться, и тогда он как вторичный спаситель общества на основе наших требований мог бы войти с нами в переговоры о мире. Заслуги его относительно порядка примирили бы французов с ним из-за потери могущества и земель вследствие уступки Эльзаса и части Лотарингии.

Приведу здесь письмо одного единомышленника, упомянутого мною легитимиста, написанное в мае 1871 года князю Бисмарку. Письмо это следующее:

«Со времени капитуляции проклятого города Парижа наступили чрезвычайные события в нашей несчастной Франции. Князь, хотя я не посвящен в тайны будущего, но мне кажется, что вы – позвольте мне это высказать – были слишком великодушны относительно этого неблагородного и достойного презрения населения Парижа. Париж надобно бы унизить вашими армиями, как можно больше; они должны бы были торжественно вступить в город и занять весь город. Горе тому, кто осмелился бы препятствовать этому заслуженному триумфу. Между тем вы признали за лучшее поступить более умеренно. Теперь вы видите последствия. Я не знаю, что принесет нам будущее, но мне кажется, что ваше превосходительство должны, как можно скорее, приняться и положить конец положению дел, которое сделается роковым для Франции и опасным для Европы и которое и для других государств может иметь печальные последствия. Берегитесь, князь, пропаганды дурных страстей. Если бы вы, подобно мне, слышали все высказываемые надежды этих революционеров новейшего сорта, то, быть может, вы имели бы сами опасения насчет будущего. Поверьте мне, князь, что с укреплением республики во Франции начнутся беспокойные движения во всех государствах монархической Европы. Пусть лучше Франция погибнет, чем получит такую форму правления, которая не будет иметь других результатов, как беспрерывные перевороты, преступления и крайности. При виде стольких совершаемых преступлений и подлостей и наступления столь глубокого нравственного унижения мы приходим в отчаяние и желаем иметь твердую и энергическую руку. Да, князь, вся партия добродетельных людей во французском населении предпочла бы господство иностранцев господству демагогии, которое нам угрожает и которое кончится только с уничтожением ее. Вот предназначенная вам миссия. Князь, я думаю, что наступил благоприятный момент. Не упускайте его. Никакая снисходительность не должна вас остановить, в особенности если вспомнить прошедшее и обнаружившиеся теперь мерзостные стремления. Тигр не на цепи, и, если его теперь пустить на свободу, он все поглотит. Усмирите Париж, уничтожьте его, если это нужно, или подчините его своей власти, и вы окажете услугу человечеству. Но позвольте мне, князь, пойти еще дальше и предложить вам будущее разделение Франции, может быть, имеющее наступить в скором времени. Пусть Италия возьмет себе кусок до течения Роны, от Женевы до моря, с островом Корсикою. Испания получит полосу до течения Гаронны между двумя морями, Англия – Алжир, а вы, князь, – все остальное. Справедливо вам дать главную часть. Допустите потом Россию и Австрию увеличиваться за счет востока. О, мое отечество, ты этого желало, и ты, проклятый Париж, высокомерный город, помойная яма всех пороков, единственная причина всех наших страданий, знай, что твоему господству будет конец! Все это со стороны француза вы редко можете услышать, но я был свидетелем стольких мерзостей, что такое отечество, в котором господствуют все пороки и не встречается благородного чувства, мне надоело. Я сохраняю надежду, князь, что когда-нибудь буду иметь счастье увидеть ваше превосходительство в Лионе, в городе, который требует также наказания. Примите уверение, милостивый государь, в моем глубоком уважении, с которым имею честь быть» и т. д.

Теперь продолжаю дневник.

Понедельник, 12-го декабря. Начальнику, кажется, опять нездоровится, и говорят, что он в дурном расположении духа. Д. Лауер был у него. «Times» напечатал статью, лучше которой мы не желали бы и главные места которой я приведу здесь. Там говорится:

«Для немцев во время настоящего кризиса дело заключается не в том, чтобы высказывать благородство и снисходительность или оказать великодушное прощение побежденному врагу, но главным образом в простом акте предосторожности и практическом разрешении вопроса: что сделает враг после войны, когда снова приобретет силы?»

«В Англии весьма слабо помнят о многочисленных жестоких уроках, полученных Германией от действий Франции в последние 400 лет. Около 400 лет ни одна нация не имела таких злых соседей, как немцы французов, которые постоянно выказывали бесстыдство, жадность, ненасытность, непримиримость и всегда были готовы к наступлению. Во все это время Германия переносила превосходство и надменность Франции; но в настоящее время, когда она победила своего врага, по моему мнению, было бы глупо, если бы не извлекла выгоды из положения вещей и не обеспечила себя границею, которая могла бы обезопасить мир в будущем. Насколько мне известно, на свете не существует закона, вследствие которого Франция имеет право сохранить за собою взятое ею некогда имущество, если обворованные собственники наложили руки на вора. Французы горько жалуются тем, кто их слушает, что они подвергаются потерям, угрожающим их чести, и убедительно просят не бесчестить бедную Францию, оставить ее честь незапятнанною. Но разве честь сохранится, если Франция отказывается платить соседу за разбитые ею стекла? В действительности оказывается тот факт, что дело шло о том, чтобы разбить стекла, когда ее чести предстоял ущерб; эта честь может быть только восстановлена глубоким раскаянием и добросовестным обещанием впредь не начинать с того же самого».

«В настоящее время, откровенно сознаюсь, никогда Франция не казалась мне такою безумною, так достойной осуждения и презрения, как теперь, когда она упорно не хочет видеть факты в их настоящем свете и когда отворачивается от беды, которую сама себе накликала. Франция, разрушенная полной анархией без общепризнанного главы, министры, делающие себе воздушные шары из пыли и берущие с собой в виде балласта недостойную публичную ложь и объявления о победах, существующих только в их фантазии, правительство, живущее только ложью и обманом и готовое скорее продолжать и увеличить кровопролитие, чем потерять собственную диктатуру в его удивительной утопической республике, – вот картина, которую представляет нам эта страна. Поистине трудно сказать, покрывала ли себя таким стыдом когда-либо какая-нибудь нация».

«Масса лжи, обнаруженной официальной и неофициальной Францией с июля месяца, лжи сознательной несказанно и ужасно велика. Но быть может, это ничто в сравнении с бесчисленным количеством несознательной лжи и иллюзии, которые так долго обращались в среде французов. Их гении, признанные во всех отраслях литературы, разделяют, очевидно, то убеждение, что Франция распространяет нечеловеческую мудрость во всех нациях, что Франция есть новый Сион мира, что все литературные явления французов последних 50-ти лет, как они ни нездоровы и ни выдохши, как ни были лукавы, образуют истинное Евангелие, из которого все человечество черпает благодеяния». Статья заканчивается словами: «Я думаю, что Бисмарк от Эльзаса и Лотарингии возьмет себе столько, сколько пожелает, и что это будет лучше как для него, так и для нас и для всего мира, кроме Франции, а со временем также и для нее. Посредством своих спокойных, грандиозных мероприятий Бисмарк со своими отличными способностями преследует одну только цель: благо Германии, благо всего мира. Пусть великодушный, миролюбивый, образованный и серьезный немецкий народ приобретает свое единство, пусть Германия сделается царицею материка вместо легкомысленной, честолюбивой, строптивой и беспокойной Франции. Это самое высшее событие настоящего времени, наступление которого должны ожидать все».

Превосходная статья, которую мы хотели поместить в «Moniteur» для версальцев.

За завтраком говорили о том, что некоторые сомневались в успехе бомбардирования Парижа. Генеральный штаб, однако, прежде не сомневался в том, а если ныне некоторые члены его имеют другое мнение, то это вследствие посторонних влияний и соображений (которые и были высказаны одним господином). Главное затруднение теперь состоит в том, что для защиты орудий и шанцев их надобно окружить большими массами войск, а эти можно с успехом обстреливать с фортов и канонерских лодок. Во время этих разговоров Гацфельд получил приятное для него известие, что его пони удалось вывести из Парижа: они невредимы и в хорошем теле и теперь находятся по дороге к его местопребыванию.

Шеф сегодня долго пробыл в постели и принимал доклады только после обеда. Его не было также за обедом. За обедом Гацфельд рассказывал, что он говорил со многими прибывшими из Парижа дипломатами. Дипломаты эти: русский генерал-адъютант князь Витгенштейн, английский военный уполномоченный Клермонт и один бельгиец. Они оставили Париж вчера и прибыли сегодня через Вилльнев и Сен-Жорж с пони и другими лошадьми. По словам Гацфельда, Клермонт производит впечатление умного человека, знакомого с положением Парижа. Он сообщил, что сам еще не ел конины и не терпел нужды, что в городе, по-видимому, в движении все фиакры и омнибусы, что в театре у Сен-Мартенских ворот еще даются представления и что в опере два раза в неделю даются концерты. Далее, по его словам, пока еще горят газовые рожки и фонари, хотя последние в числе не более пятой части (как в настоящее время и в Версале), и единственное различие между настоящим и прежним временем (разумеется, у достаточных людей) состоит в том, что в настоящее время ложатся спать около 10 часов, между тем как до осады города ложились спать около полуночи. Деревни внутри французских линий разрушены в большей степени, чем внутри наших линий. Съестных припасов достаточно на два месяца.

Абекен же, напротив, узнал от Фойгтса-Ретца, что подвижная национальная гвардия во множестве вышла из города, чтобы сдаться нам. Хотя в них стреляли, но часть их все-таки продолжала идти, и эти-то взятые в плен на допросе показали, что они терпели большую нужду, так как хорошо содержится только регулярная армия.

Весь вечер работал усердно. Я переводил для короля статьи из «Times» и «Daily Telegraph», которые высказывались о восстановлении немецкой империи и императорского достоинства; делал для короля различные извлечения из газет относительно бомбардировки и отдал в печать манифест Дюкро к своим солдатам во время последней вылазки. Окончание этого торжественного слова заслуживает того, чтобы сохранить в памяти. Оно следующее:

«Что меня касается, то я твердо решился и свидетельствую о том перед вами, перед целым светом, что я возвращусь в Париж либо мертвым, либо победителем; вы можете меня увидеть убитым, но не отступающим; тогда не останавливайтесь, но отомстите за меня». Однако Дюкро возвратился с Марны в Париж ни победителем, ни мертвым; в своем манифесте он высказал солдатам только тщеславные фразы; он – актер, который во второй раз нарушил торжественно данное им обещание. Поэтому не будет несправедливо, если «Moniteur» по поводу сообщения его манифеста сделает такое замечание: «Nous savons heureusement, се que vaut la parole du géneral Ducrot».

В статье «Times» после слов автора, что не только факты восстановления Германской империи, но и самый путь, по какому развивались они, можно рассматривать только с чувством полного удовлетворения, говорилось:

«Политическое значение этого измененного порядка вещей нельзя оценить достаточно высоко. В Европе совершилась наследственная революция, и все наши предания вдруг устарели. Никто не в состоянии предсказать отношений, которые образуются между великими державами, но нетрудно наметить в общих чертах тенденции эпохи, в которую мы вступаем. Будет существовать сильная объединенная Германия, имеющая во главе дом, который будет представлять не только интересы немецкого отечества, но и военную славу. С одной стороны, эта Германия граничит с Россией, которая сильна и могущественна, с другой стороны – с Францией, которая либо терпеливо будет дожидаться времени, когда ее судьба изменится, либо, обуреваемая горячею местью, подстережет случай к наступлению, но, во всяком случае, долгое время еще не будет в состоянии играть в Европе ту великую роль, которая ей досталась во время блестящего периода наполеоновской реставрации. Что касается нас, англичан, то мы имеем вместо двух могущественных военных государств, которые до сих пор существовали на материке и имели между собою народ с раздробленными силами и не приготовленный к борьбе, который каждое мгновение можно было уничтожить, если б обеим могущественным державам удалось соединиться, – теперь мы имеем в срединной Европе прочную стену, и от этого укрепится все здание. Политические желания, высказанные прежними поколениями английским государственным людям, теперь исполнены. Все усматривали сильную центральную державу, и государственные люди Англии работали как во время мира, так и во время войны посредством конвенций и трактатов то с империей, то с новою державою, возвысившейся на севере. Германия должна сделать в настоящее время действительностью то, что долгое время было не что иное, как политическая мысль».

Что английская политика в последние 50 лет была более благоприятна Австрии, чем державе, «возвысившейся на севере», – этого мы не забудем.

После 8 часов пришел Л. и, как всегда, уверял «из достоверных источников», что король неохотно принимает императорское достоинство и что его мало радует прибытие депутации тридцати от рейхстага. Говорят, он сказал: «Ну, в таком случае я обязан этой большой чести г. Ласкеру».

Потом по поручению шефа я писал статью для печати, в которой указывал на то, что мы воюем теперь не с Францией, но с космополитическими красными республиканцами Гарибальди, Маццини, находящимися советниками Гамбетты, и с польскими, испанскими и датскими членами этой партии. То, к чему стремится эта приятная компания, высказано в письме сына префекта Ординэра, служащего офицером в генеральном штабе Гарибальди. В этом письме из Отюна, от 16-го ноября, в редакцию журнала «Droits de l’homme» сказано:

«По почтовому штемпелю письма вы увидите, где я нахожусь – в самом ужасном поповском городе Франции, в главном очаге монархической реакции. Менее чем на город, он выглядит на огромный монастырь с большими черными стенами, решетками на окнах, за которыми во мраке и молчании монахи всех цветов сговариваются между собою и молятся о хорошем деле, о божественном праве. На улице красная рубашка на каждом шагу мелькает между черными рясами, и до самых купцов включительно нет ничего, чтобы не имело таинственного вида и не носило бы отпечатка святой воды. Мы здесь должны стоять по церковному уставу, и клевета обрушивается на нас в таком обилии, которое превосходит воду всемирного потопа. Нарушение дисциплины – случаи, которые у вольных стрелков и вольных партизан неизбежны, – тотчас превращается в большое преступление; из ничего делают поступок, достойный смертной казни. Весьма часто случается, что «стонущая гора родила мышь», но в общественном мнении остается все-таки дурное впечатление от дела. Поверите ли, само начальство делает наше положение тяжелее. Начальство – я думаю, по незнанию – делается отголоском клеветников и относится к нам недоброжелательно, а наши сограждане почти готовы смотреть на нашу армию, как на разбойничью банду. Поверьте мне, монархисты всех цветов не отказались от своих недостижимых стремлений и ненавидят нас за то, что мы клялись не оставить нигде трибуны, с которых короли и императоры диктовали народам приказания, согласно своему расположению духа. Ну да, мы открыто говорим, что мы солдаты революции, а я прибавлю, не только французской, но и космополитической. Итальянцы, испанцы, поляки, венгры, прибыв сюда, чтобы поступить под знамя Франции, поняли, что они защищают универсальную республику. Война теперь с очевидностью выяснила свою сущность: эта война между принципом божественного права, властью, монархией и принципом державности народа – цивилизацией, свободой. Отечество исчезает перед республикой.

«Мы космополиты, и, что бы ни делалось, мы будем биться насмерть, чтобы достигнуть осуществления высокого идеала Соединенных Штатов Европы, т. е. братства всех свободных народов. Монархические реакционеры знают это и потому своими армиями увеличивают прусские войска. Мы имеем перед собою чужие штыки, а сзади – измену! И зачем не прогонят всех этих старых чиновников? Зачем немилосердно не отставляют всех этих старых генералов империи, этих более или менее украшенных перьями, орденами и галунами людей? Разве правительство народной обороны не видит, что они изменяют ему, что эти люди своими лицемерными маневрами, гнусными капитуляциями, своими ничем не объяснимыми отступлениями подготовляют бонапартистскую реставрацию или по меньшей мере вступление на престол орлеанского принца или Бурбона?

«Но пусть остережется это правительство, принявшее на себя задачу освободить запачканную почву нашей страны от чужих орд. Пусть оно будет на высоте своей миссии. Если жить в эпоху, такую как наша, при таких ужасных обстоятельствах, в каких мы находимся, то нельзя быть добродетельным, но надобно выказать энергию, не терять голову, не топить себя в стакане воды. Пусть Кремье, Глэ-Бизуэнь и Фуришон припомнят, как поступали в 1792–1793 гг. Нам нужны сегодня Дантон, Робеспьер и люди конвента! Восстаньте, господа, дайте место революции! Она одна может нас спасти. В больших сферах требуются и великие средства и меры. Да не забудьте, что внутренняя организация будет способствовать защите внешней. Уже то хорошо, если не встречаешь препятствие при наступлении на врага; свое значение имеет то, если знаешь, что республика поддерживается должностными лицами, если знаешь, что армия не находится в руках генералов, готовых продать себя. Что означают формальности военной иерархии? Пусть берут генералов из рядов солдат, если нужно – преимущественно из юношей. Если мы вольем в республику немного молодой крови, тогда республика спасет себя и избавит всю Европу от ярма тиранов. Восстаньте! Сделайте попытку, и да здравствует универсальная республика!»

Отечество исчезает перед республикой! Пусть применят те же великие средства, какие употребляли Дантон и Робеспьер: казните всех, которые в религиозных и политических делах думают иначе, чем мы; пусть объявят гильотину в постоянном действии. Надо отставить генералов Шанси и Бурбаки, Федерба и Винуа, Дюкро и Трошю и на их место поставить простых солдат.

Так проповедует сын префекта департамента Дубы и штаб-офицер генерала Гарибальди. Любопытно, скажут ли в Версале многие аминь на эти предложения, когда «Moniteur» на днях обнародует их?

Вторник, 13-го декабря. Утром написал статью об исповедании веры космополитических республиканцев, потом телеграфировал о капитуляции Фальцбурга и начале бомбардирования Монмэди. Здоровье шефа немного лучше, но он все-таки утомлен.

За завтраком говорили довольно серьезно о возможности отставки канцлера, потом в шутку о возможности министерства Ласкера, который будет вроде «Оливье», затем опять полушуточным тоном о министерстве союзного канцлера Дельбрюка, который «весьма умный человек, но не политик». Я считал абсолютно невозможным принятие отставки шефа, если он подаст прошение о том. Говорили, однако, что это возможно. Я сказал, что в таком случае не пройдет 4-х недель, и его призовут опять. Бухер сомневался, чтобы он в этом случае согласился принять министерство и объявил положительно, что, насколько он знает его, раз подавши в отставку, он не примет министерства. Он чувствует себя лучше в Варцине, вдали от дел и неприятностей всякого рода; он с большим удовольствием проводит время в лесу и на поле. «Уверяю вас, – сказала ему однажды графиня, – репа интересует его больше, чем вся ваша политика» – это, однако, мы примем осмотрительно к сведению и отнесем к случайному настроению духа.

Около 2-х часов я был у него с докладом. Он выразил желание, чтобы я указал в печати на затруднение короля голландского в выборе нового министерства; оно должно быть следствием парламентарной системы, при которой советники короны должны каждый раз отступать на задний план, если в каком-либо вопросе имеют перед собою большинство депутатов. Он заметил:

«Я вспоминаю, что когда я только что сделался министром, они имели уже 20-е или 21-е министерство со времени введения конституции. Если держаться узко взгляда на большинство, перед которым министры должны брать отставки, тогда потребуется много людей, очень много, тогда придется браться за посредственности, и, наконец, можно совсем не найти людей, которые имели бы охоту посвятить себя этому ремеслу. Мораль – та, что либо нужно возвысить премию министерского поста, либо немного отступить от строгой парламентарной практики».

Шеф уезжал сегодня в 3 часа после посещения Росселя и сошел, слава Богу, вниз к обеду, за которым выпил немного пива и два стакана минеральной воды «Виши» с шампанским. Обед состоял из супа из черепах, а в числе других вкусных блюд подавали кабанью голову и компот из малинового желе и горчицы, что было очень вкусно. Министр сказал:

«На этот раз болезнь разыгралась довольно долго. В 1866 г. у меня также болели жилы. Тогда я лежал в постели и должен был писать карандашом ответы на письма весьма сомнительного характера – для меня сомнительного. Они (под этим разумелись австрийцы) хотели на северной границе обезоружиться, но далее, к югу, намеревались двинуться вперед, и я должен был дать им понять, что это нам не поможет».

Затем он говорил о своих переговорах с Росселем и о требованиях Горчакова. «В Лондоне, – говорил он между прочим, – не желали бы сказать прямо «да» на предложение возвратить России и Турции Черное море и верховную власть над берегами их. Они боятся общественного мнения в Англии, и Россель снова возвращался к тому, что можно найти эквивалент. Он спрашивал, не приступим ли и мы, например, к отказу от актов 16 апреля 1856 г. Я ответил, что Германия не имеет в этом прямого интереса. Или не обязуемся ли мы остаться нейтральными, если бы дело дошло до войны. Я сказал ему, что я не любитель политики предположений, заключающих в себе такое обязательство; это зависит от обстоятельств. В настоящее время мы не видим основания для принятия участия в этом деле. Он должен был этим довольствоваться. Впрочем, я не того мнения, что благодарность не должна иметь места в политике. Нынешний русский император был всегда к нам ласков и доброжелателен; напротив, Австрия до сих пор была немного малонадежна, а иногда двусмысленна; Англия знает, чем мы ей обязаны. Ласковость императора есть остаток прежних отношений, которые частью основаны на родственных отношениях, но основаны также и на сознании, что наши интересы не противоречат его интересам. Что будет в будущем, этого не знаем, а поэтому об этом нечего и говорить. Наше положение теперь другое, чем прежде.

Мы – единственная держава, которая имеет причины быть довольною; нам незачем кому-либо делать одолжение, если не уверены, что и нам, в свою очередь, сделают одолжения. – Он снова возвратился к эквиваленту и спросил, не могу ли я ему сделать предложения. Я говорил об открытии Дарданелл и Черного моря для всех. Это было бы приятно и России, которая бы имела тогда выход из Черного моря в Средиземное, и Турции, которая могла бы иметь тогда своих друзей подле себя, и также американцам, одно желание которых тогда исполнится, связывавшее их с Россией, именно желание беспрепятственного судоходства по всем водным путям. Он, кажется, понял это. – Русские, – продолжал канцлер, – впрочем, могли бы требовать не столь умеренно, но больше; тогда бы без затруднений они выиграли бы дело о Черном море».

После того разговор вращался около 4-х пунктов новейшего морского права: отказа от каперства, неотобрание товаров, не составляющих военной контрабанды, действительности блокады при существовании ее налицо и т. д. «Один из этих пунктов нарушили французы, сжегшие немецкие суда, – заметил начальник и закончил разговор на эту тему словами: – Да, надо подумать, как бы избавиться от глупости».

Вечером снова делал извлечения статей из немецких газет, удивляющихся и жалующихся на приостановку бомбардирования. Потом пришел Л. узнать о каком-то Гельбиге или Гeльвице, не знаю ли я о нем чего-либо. Я ответил отрицательно. Л. сообщил, что он рентьер, демократ, друг Классен-Каппельмана, на этих днях приезжал сюда и совещался с канцлером. На обратном пути домой его арестовали, но вскоре освободили по телеграмме шефа. Его считают агитатором в пользу восстановления Наполеона, дабы затем его устранить и окончательно утвердить республику во Франции; во время же борьбы французских партий за власть мир с Германией будет обеспечен. Если в этом деле и заключается что-либо серьезное, то оно, во всяком случае, ошибочно и по меньшей мере содержит в себе много недосказанного. Я, впрочем, воздержался от всех замечаний и принял это сообщение к сведению.

Среда, 14-го декабря. Сегодня облачное небо, свежая погода. Вчера и третьего дня стреляли мало с фортов и канонерских лодок, а сегодня совсем не стреляли. Утром по приказанию начальника телеграфировал о занятии Блуа нашими войсками и капитуляции Монмэди. В Германии централисты все еще не успокоились по поводу договора с Баварией. К. из Г. пишет мне об этом почти с отчаянием:

«Я понимаю, что граф Бисмарк не мог иначе действовать, но все-таки это весьма печально. Бавария точно так же, как в 1813 году, договором Ридским бросила нам палку под ноги. Пока мы имеем руководителем нашего государственного человека, мы еще можем двигаться, а потом? Я не могу питать к новой империи того же безусловного доверия, какое я питал к жизненной силе Северо-Германского союза. Я надеюсь, что здоровая сила народа возьмет свое, несмотря на громадные недостатки государственных форм». На это и я надеюсь, хотя недостатки государственных форм мне не кажутся столь опасными, как моему другу в Г. Впрочем, какой толк жаловаться о делах, которые нельзя изменить. Что можно было сделать, то сделано, и теперь наш пароль: бери, что можно взять; при труде, ловкости и терпении со временем получишь больше.

До обеда я присутствовал опять на похоронах двух солдат, умерших в дворцовом лазарете. Похоронное шествие шло по бульвару Королевы и улице Аделаиды до кладбища. Французы при встрече снимали шляпы; музыка на улице играла мелодии церковной песни.

За обедом присутствовали начальник и его гость, граф Гольнштейн. Сегодня разговор не касался политики. Министр был весел и разговорчив и рассказывал о различных вещах. Он сообщил, между прочим, что в юношеском возрасте он умел быстро бегать и ловко скакать; напротив, у обоих его сыновей чрезвычайно развита мускульная сила в руках, так что он отказывается с ними бороться. Затем он приказал принести в футляре золотое перо ювелира Биссингера, показал его своему гостю и при этом случае упомянул, что графиня писала ему, как, собственно, происходила история с этим пером, «быть может, это такая же ложь, как история с мальчиком в Мо», о которой я узнал теперь, будто бы графиня уложила нечаянно на постель графу новорожденное дитя недавно убитого француза, что, конечно, газетная выдумка. После говорили о том, что депутация рейхстага прибыла в Страсбург и послезавтра прибудет сюда; при этом канцлер заметил:

«Нам надобно наконец подумать, что им ответить. Симсон, впрочем, поведет дело хорошо. Он уже несколько раз участвовал в подобных делах: в первой имперской депутации в Гогенцоллернбурге. Он говорит ловко, говорит охотно и в таких случаях его приятно слушать».

Абекен заметил, что депутат Леве также полагает, что и он участвовал в подобной депутации и впоследствии ему пришлось об этом вспоминать в «местах дальних».

– А разве он был в 1849 году? – спросил министр.

– Да, – подтвердил Бухер, – он был президентом рейхстага.

– Ну, – заметил начальник, – тогда он попал в «места дальние» не по поводу императорской депутации, но за вояж в Штутгарт, а это нечто совсем другое.

Затем министр рассказывал о Гогенцоллернбурге, в котором все члены фамилии Гогенцоллернов имеют особые покои, затем о древнем замке в Померании, прежнем местопребывании рода Девитцов, а теперь живописных развалинах, так как жители соседнего городка превратили замок в каменоломню. Затем говорили о помещике, приобретшем случайно капитал.

«Он всегда нуждался в деньгах и однажды, когда наступила крайняя нужда, гусеницы начали истреблять его лес, потом произошел пожар в лесу и, наконец, буря сделала большие повреждения; он чувствовал себя очень несчастным и считал себя банкротом. Тогда надобно было продать лес на дрова, и он выручил массу денег – 50–60 тысяч талеров, которые послужили ему большою поддержкою. Ни разу не пришла ему в голову мысль, что он может продать лес на сруб».

По поводу этой истории начальник рассказал о другом замечательном господине, его соседе.

«Он владел 10–12 имениями, но никогда не имел наличных денег и охоты обзавестись ими. Так, если ему приходилось давать хороший завтрак, он обыкновенно продавал для этого одно из своих имений. Впоследствии у него осталось только 1–2 имения. Крестьяне купили у него оба имения, одно за другим, за 35 000 талеров; они дали ему в задаток 5000 талеров и тотчас же продали корабельный лес за 22 000 талеров. О существовании корабельного леса он и не знал».

Затем он упомянул о Гартширах в Мюнхене, которые заинтересовали его большим ростом и вообще другими качествами и которые, должно быть, хорошие знатоки пива. Наконец, речь зашла о том, что его сын, граф Билль, из немцев первый вступил в Руан. Некто заметил, что он дал жителям этого города доказательство, что наши войска пользуются хорошим довольствием, причем канцлер опять перевел разговор на физическую силу своих детей.

«Для своего возраста у них необыкновенная сила, – заметил он, – хотя они не занимались гимнастикой; конечно, не очень-то по моему желанию, а потому что за границей не было случая».

После обеда, когда он закурил сигару, он спросил, курит ли кто-либо из лиц его канцелярии.

– Все, – ответил Абекен.

– В таком случае пусть Энгель разделит между ними гамбургские сигары. Я их получил столько, что если б война продолжалась еще 12 месяцев, то я все-таки часть их привезу домой.

После 9-ти часов вечера министр два раза позвал меня к себе. Послал заметку в газету, что Тарбэ, редактор издающейся теперь в Брюсселе газеты «Gaulois», пробрался из Парижа через прусские линии, купив у одного швейцарца его паспорт за 10 000 франков. «Другого швейцарца (который, по нашим сведениям, продал одному парижанину свое дозволение пройти через прусские линии за 6000 франков) не упоминайте, – сказал начальник. – Будет иметь вид, будто мы хотим придираться к Швейцарии, а это не в наших намерениях».