Шрифт:
— Кра...са...вицы в Турции есть?.. — гнусавил он. А к-какие у них... этого-того, бедра... а? А русские.... э-э... очень белые вот тут?
Он всё больше распускал слюни, эротические видения туманили ему голову, и он сладострастно начинал расписывать тучные прелести гиссарок и локаек. Казалось, он уже ничего не замечал, окончательно погрузившись в похотливые видения, однако едва доктор путался встать из-за достархана, он наваливался на него всей тушей и бормотал:
— Душа моя, люблю тебя... За правду бьют, за лесть любят... я не такой... этого-того, наоборот... скушай вот этого-того... — И точно клещами цеплялся за его плечо, шептал: — Подсыпь ему... словчи... а я тебя озолочу.
Окончательно ошалевший от мусаласа и духоты, Пётр Иванович только мотал головой и, по правде говоря, уже терял всякое соображение, но вдруг словно что-то разорвалось в его мозгу, и сознание сразу же прояснилось.
— Касымбек!
Кто-то громко произнес это ненавистное имя. Доктор поднял глаза, ожидая увидеть лихого могучего йигита, каким он представлял этого известнейшего и кровожаднейшего курбаши, и ощутил приступ непреодолимой тошноты.
Против него, слегка раздвинув сидящих почтенных гостей, сел шумно приветствуемый всеми человек атлетического сложения в богатом халате и столь же богатом вооружении, украшенном серебряной насечкой с самоцветами. Он не снял с головы лисьей шапки, и тень её закрывала до половины его лицо, прятала глаза.
— Касымбек! Гроза кяфиров — Касымбек, — пьяно хихикая, загнусавил Ибрагимбек, — пожалуйте к дастархану.
С ужасом и отвращением смотрел на басмача Пётр Иванович.
Да, опытным взглядом врача Пётр Иванович сразу установил, в чём дело. Одного взгляда на протянутые в молитвенном жесте «бисмилля и рахман» руки Касымбека Петру Ивановичу было достаточно, но он перевел взгляд на лицо басмача. Теперь свет от керосиновой лампы падал на него сбоку и снизу, и оно хорошо видно. Лоснящийся красный румянец, такие же лоснящиеся, точно намазанные бараньим салом вздувшиеся бугры на безбровом лбу, воспаленные гноящиеся веки, деформировавшийся нос, вылезшие на подбородке и на губе борода и усы. И в голове мелькнул профессиональный термин: «Лепра!»
Нет сомнения, Касымбек — знаменитый басмаческий курбаши — болен проказой.
Всё завертелось перед глазами: блюда с кишмишом, пиалы, дастархан, отвратительное синевато-багровое распухшей лицо Касымбека, лица гостей. И только одна, глупая, банальная мысль назойливо сверлила мозг:
— И он целовал её...
Он не хотел смотреть на Касымбека, но невольно всё время с содроганием взглядывал на его оттопыренные маслянистые уши, на распухшие руки со скрюченными синюшными пальцами, пальцами мертвеца.
Неотступный взгляд доктора беспокоил Касымбека. Он болезненно подо-зрительно относился ко всякому, кто обращал чрезмерное внимание на его лицо. Не один слишком любопытный испытал вспышки его дикого гнева. В родном селении Касымбека, а тем более в его шайке, все предпочитали делать вид, что ничего не замечают. Крупный помещик, владетель многотысячных стад, Касымбек не знал отказа в своих желаниях. Война сделала его хозяином жизни и смерти своих соплеменников, боявшихся его хриплого голоса и мертвящего взгляда больше, чем плетеной из буйволовой кожи плетки и кавказской шашки, которой он в пароксизмах бешенства рубил и чужих и своих. Не один смельчак, отважившийся высказать свои сомнения по поводу странного вида Касымбека, поплатился головой. Поэтому никто и никогда не произносил вслух в присутствии Касымбека слова «махау» — проказа.
Но откуда мог знать такие подробности доктор? С отвращением, смешанным с чисто профессиональным любопытством, изучал он лицо Касымбека, устанавливая стадию болезни, степень поражения организма: «Плохи твои дела, господин курбаши. Тебе давно уже пора в лепрозорий».
— Что ты на меня уставился, проклятый кяфир! — покрыл шум и звон посуды пронзительно сиплый голос Касымбека.
Все сразу замолкли, с тревогой смотрели на Касымбека, а он, упершись ладонями в колени и нагнувшись вперёд, дыхнул зловонием прямо в лицо доктору.
— Эй, хозяин, почему среди мусульман язычник? Позор!
— О... этого-того... не язычник, — зарычал, вдруг совсем протрезвившись, Ибрагимбек, — он мой друг и советник.
— Большевик? — поражённо засипел Касымбек.
— Он великий табиб.
— Убери его, или... — рука Касымбека судорожно прыгала по поясу, нащупывая револьвер. Но Ибрагимбек вломился в амбицию.
— Кто здесь хозяин?.. Я хозяин... Ты ещё молод меня учить, тебе титьку материнскую сосать, а ты... взгляни на себя в зеркало!
— Эй, Ибрагим, смотри, планета Сатурн, как бы высоко ни стояла, солнцем не станет! А мусульманину подобает проявлять довольство дарами аллаха, в том числе и несчастьями.
Лицо Касымбека совсем уже посинело. Он скалил зубы и сипел что-то неразборчивое.
— Молчи, вонючий заика, — зарычал Ибрагимбек.
Почему-то Касымбек вовсе не казался страшным Петру Ивановичу, и он громко сказал, так, чтобы слышали все:
— Ты больной, друг, тебе надо лечиться, друг.