Жаннат перехватил двоюродный брат Ибрагимбека. Вместе с десятком всадников он пробирался после раз­грома своей банды на восток. Он не нашёл ничего лучшего, как преподнести Жаннат в подарок своему бра­ту и тем в какой-то мере искупить позор поражения. По счастливой случайности Ибрагимбек не узнал в Жаннат той самой отчаянной комсомолки, которая осмелилась вступить с ним в борьбу в Курусае. Впрочем, тогда было так темно, что он и не разглядел её.

Сейчас Жаннат жила в ичкари под строгим надзором ибрагимовских жён. Казалось, о её существовании за­были. Но Ибрагимбек недаром имел славу «гали» — пустой. Что, что, а про красивую пленницу он отлично помнил. Очевидно, он приберегал её для себя, когда вдруг в голове его сложился хитроумный план.

— Господи, — бормотал Пётр Иванович, — и нужно же было, чтобы это оказалась ты, Жаннат!

— Там тихо стало, сейчас придут. Что мне де­лать? — всхлипнула молодая женщина.

— Надо бежать.

— Никуда не убежишь. Увы, скоро меня отдадут турку. Несчастная я.

Шум в михманхане действительно стих. Только гром­ко и пьяно что-то выкрикивал Ибрагимбек: «Этого-то-го!.. Проклятие!»

— Что делать? Что делать? — Пётр Иванович толь­ко крепче сжимал руку Жаннат и с тоской пытался зачем-то разглядеть в темноте её глаза.

— Доктор, — заорал Ибрагимбек на весь обширный двор. — Доктор, ку-да ты запропастился?! Кривой, найди доктора.

Послышалось шлепание каушей по двору.

— Прощай.

Рука Жаннат выскользнула из руки Петра Ивано­вича, и лицо её растворилось в темноте. Точно её и не было.

Тогда-то Петра Ивановича повели к раненому.

— Как я буду его лечить, — рассвирепел доктор, — и без инструментов, без бинтов? Безобразие.

Накладывая повязку на огромное волосатое брюхо стонущего басмача, доктор уже один за другим созда­вал планы спасения Жаннат, но тут же решительно отвергал их. Отчаяние охватывало его. В ярости он грубо ворочал раненого. С радостью он схватил бы скальпель и распорол бы это покрытое слоем жира в пять пальцев чрево, но опять сказывалась профессио­нальная привычка — раненый неприятель для врача уже не враг, а больной, нуждающийся в медицинской по­мощи...

Жалко слова на глупого,

жалко взгляда на дурного.

Узбекская пословица

Хаджи Акбар, сделавшись проводником Красной Армии, держался с Сухорученко запанибрата, но весь­ма почтительно. Грузный, неуклюжий, он бежал на зов комэска не иначе как вприпрыжку, чем немало поте­шал бойцов... «Держи пузо — потеряешь!» — кричали они ему вслед. Но Хаджи Акбар не обижался.

Он никогда не позволял себе возражать комэску, не смел указывать, а только, прижав ладони к животу, сладеньким голоском мямлил: «Не соизволит ли ваша милость... те-те... задуматься над нашими ничтожными мыслями?»

И сегодня, когда он заговорил, голос его журчал и плескался, точно горный ручеёк. Сухорученко даже не сообразил сразу, что в словах этого чёртового провод­ника имеется «хреновника».

— Волей всевышнего, Сулеймана-эфенди расстре­ляли. Видно нехороший человек был.

У Сухорученко даже сердце, по его смачному вы­ражению, «хлобыстнуло». Хоть и не мало прошло с кабадианского рейда, а история с базарным вором или военкомом Термеза, «чёрт его разберет», нет-нет да всплывала в памяти, чтоб лягушки его залягали, этого эфенди. Не досмотрел тогда, по дороге из Кабадиана в Дюшамбе, за ним Сухорученко, сбежал турок, ловка­чом оказался. Ну и черт бы с ним. Но вот беда, не сдал тогда Сухорученко командованию письмо, которое об­наружилось у Сулеймана-эфенди и которое переводил ему на кабадианском базаре дервиш. Забыть комэск не забыл, но чего возиться с какой-то заупокойной мо­литвой. Тем не менее червячок сомнения грыз и грыз потом. Не во всём Сухорученко поступил правильно. А вдруг там не молитва, а что-нибудь другое? Вдруг дер­виш, переводя, обманул. Сухорученко невольно схватил­ся за нагрудный кармашек гимнастерки, где уже много месяцев намокало в поту и прело письмо, и подозрительно глянул на ухмыляющуюся рожу Хаджи Акбара.