Шрифт:
На несколько минут Хаджи Акбар задумывается. Взгляд его мрачнеет. Мрачнеет и Тишабай ходжа. Неспроста всё это. Разговоры о какой-то Жаннат — пустая болтовня. Мрачный взгляд брата вызвал дрожь в ногах Тишабая ходжи. Он весь сразу как-то ослабел. Слуги, которым он отдавал распоряжения, вдруг заметили, что лицо его пожелтело ещё больше, чем обычно. Он много суетился, сбегал в подвал и амбары, якобы за «московскими» конфетами, хотя там никаких конфет не хранилось. Он просто хотел проверить и потрогать пальцем, на местах ли тяжёлые железные с медными языками замки. Уж больно физиономия драгоценного братца не внушала доверия.
Люди заполнили весь двор. Они спешились, но лошадей почему-то не разнуздали, а сами сидели повсюду — на колодах, кормушках, на брёвнах — и не выпускали из рук берданок. И глаза их не нравились Тишабаю ходже. Они только шарили по углам. Известно, сердце кошки неспокойно, когда в гости к ней собаки пожаловали.
Но сам Хаджи Акбар разговаривал очень вежливо, по-родственному. Язык его источал мёд и вежливость. Он даже не стал спрашивать, почему брат его живёт сам и принимает гостей в старой покосившейся халупе, а не в новой красивой михманхане, привлекавшей взоры своими белыми стенами и выкра-шенными ярким кобальтом ставнями, косяками и дверями. Медлительные, даже почтительные разговоры позволили Тишабаю ходже унять дрожь. Усердно потчуя гостей сладостями с дастархана, он расточал принятые в таких случаях любезные слова, а сам напряжённо соображал: «С чего бы понадобилось братцу, подохнуть ему молодым, пожаловать, да ещё в сопровождении такой многочисленной своры зубастых псов?»
До него доходили очень смутные слухи, что Хаджи Акбар служит бухарскому правительству и даже якобы пользуется большим доверием командования Красной Армии, являясь проводником и фуражиром. Но ведёт он себя странно, что-то слишком его люди смахивают на разбойников. И чего ради он явился в Курусай? Нет, здесь что-то кроется неприятное.
С тоской он перебирал в уме, сколько придётся израсходовать на братца и его спутников риса, моркови, масла кунжутного, перца, чая. Он почтительно кивал невпопад головой, а сам бессвязно бормотал склонившемуся слуге: «Того... зарежь облезлого, хромого. Он ничего, он жирный!» И тут же он издал жалобный вопль. Мимо дверей люди Хаджи Акбара тащили за рога упиравшихся огромных баранов, среди них — гордость его, любимца, могучего кучкара. Бай сделал движение, чтобы вскочить, помешать чудовищному делу, святотатству!
— Садитесь, братец, душа моя! Я хочу беседовать, — заметил Хаджи Акбар.
— Но... кучкар... лучший… самый лучший... бойцовый кучкар...
— Мой драгоценный братец, что там какой-то кучкар... те-те... когда вся наша жизнь — дуновение ветра. Да что вы, братец, упёрлись, словно бугай!
— Но... я другого. Я приказал зарезать другого.
— Такой несравненный хлебосол не пожалеет для столь приятного гостя какого-то барашка.
Только теперь в тоне брата Тишабай ходжа заметил издёвку. Всё сжалось в нём, и он не сел, а свалился обратно на свое место.
Хаджи Акбар взял с дастархана блюдечко с конфетами и сунул его в лицо баю.
— Не соблаговолите ли вы объяснить, что это такое?
— Кон... кон... фе... ты.
— Поразительно! А я, недогадливый, и не сообразил. Правильно. Но скажите, какие это конфеты?
— Хор... хорошие... мос... московские, старого режима ещё конфе...
Он поперхнулся, потому что Хаджи Акбар грубо швырнул ему конфеты прямо на дастархан, в полном противоречии с медоточивым тоном. От неслыханного обращения бай онемел. Лицо его стало изжёлта-серым, но он всё ещё не понимал... И всё также мягко, почти нежно Хаджи Акбар укоризненно заметил:
— Вы, братец, светоч торговли, вершина разума, пример молитвенного рвения, неужели вы смогли, один из столпов ислама, неужели вы можете вести торговлю с исчадием ада — большевиками.
— Н... н... нет, аллах... То есть... Но они...
— А сахар, что у вас на дастархане, — простонал Хаджи Акбар с наигранным отчаянием, — я вижу и глазам не верю — он тоже русский? Во всём исламском мире объявлен газават против неверных. Воины ислама сражаются львами храбрыми с язычниками-большевиками, и вдруг вы торгуете с большевиками и не брезгаете пить чай с погаными конфетами и сахаром, замешанными на поганой свинячьей моче. К величайшему прискорбию вы, братец, забыли про фетву его высочества эмира, запрещающую под страхом виселицы торговать с Самаркандом, Ташкентом. Смерть грозит нарушителям фетвы!
Никогда не отличался Тишабай ходжа храбростью, но от братских упрёков Хаджи Акбара он вспотел и весь сжался. Всё в голове у него перевернулось. Значит, Хаджи Акбар переметнулся к Энверу. Он искоса глянул на дверь, ожидая, что вот-вот ворвутся палачи. От одного воспоминания о Батыре Болуше он задрожал. Но, видимо, Хаджи Акбар не торопился, и бай пришёл в себя.
— Что будет, если узнают о нарушении фетвы? О, я вижу, единственное спасение — в выкупе души и тела, — продолжал явно издеваться Хаджи Акбар.
«Ага, ему нужны деньги. Фетва эмира ни при чем», — мгновенно сообразил Тишабай ходжа.
Баю даже начало казаться, что беда прошла мимо, что змея спрятала жало. Очень добродушно Хаджи Акбар пошучивал, очень искренне расхваливал тишабаевских коней и даже, приметив пробегавшую через двор служанку, пошутил:
— Э, братец, да ты и бабник, оказывается. Не знаю, красива ли она... те-те... больно плотно, толстомясая, подолом камзола лицо прикрыла, но от наших глаз не укрылись... те-те... её прелести...