почне читать свою «Катерину» (он в это время писал ее). «Та одчепись ти, — кажу, — з

своїми віршами! Чом ти діла не робиш?».

Нападая на Тараса за уклонения от прямого своего назначения — быть живописцем,

Сошенко действовал тогда по убеждению и, с своей точки зрения, был прав. Ему казалось,

что искусство требует всего человека безраздельно, что если избрал живопись, так и

занимайся ею одною, а если поэзия тянет, так брось живопись. Одно что-нибудь.

«Не грешно ли было вам, Иван Максимович, преследовать Тараса за поэзию? Вам

следовало поощрять его занятия, а не бранить», — упрекали Сошенка его знакомые. «А хто

ж його знав, що з його буде такий великий поет? А все-таки я стою на своєму: що якби він

покинув свої вірші, то був би ще більшим живописцем». Как видно, Сошенко действовал в

этом случае в интересе своегоискусства, а природа была сильнее его — она взяла свое.

«Странное, однако ж, это всемогущее призвание, — пишет Шевченко в дневнике своем.

— Я хорошо знал, что живопись — моя будущая профессия, мой насущный хлеб. И вместо

того, чтобы изучить ее глубокие таинства, и еще под руководством такого учителя, как

бессмертный Брюллов, я сочинял стихи, за которые мне никто гроша не заплатил, и

которые, наконец, лишили меня свободы, и которые, несмотря на всемогущее бесчеловечное

запрещение, я все-таки втихомолку кропаю... Призвание — и ничего больше».

Тарас жил с Сошенком только четыре месяца (с осени 1838 по январь 1839 г.).

Несходство в образе жизни и привычках поселило между ними разлад и несогласие, [а

замешавшаяся в их отношения племянница хозяйки ускорила окончательный разрыв между

земляками].

«У Марьи Ивановны, — рассказывал И. М-ч [Сошенко], — жила племянница ее, сирота,

дочь выборгского бургомистра, Марья Яковлевна, прехорошенькая немочка. Нашему брату

56

художнику влюбиться нетрудно, и я полюбил ее от души и даже, грешный человек,

подумывал было на ней жениться. /64/ Но Тарас расстроил все мои планы. Он быстро повел

атаку против Маши и отбил ее у меня. Долго я скрывал свое неудовольствие на их близкие

отношения, наконец не выдержал. Разбранив Тараса, я выгнал его из квартиры. Но тем не

помог своему горю: Маша стала уходить к нему на квартиру.

Скоро после этого от усиленной работы я заболел глазами и грудью. Доктора стали

отсылать меня в мой родной климат, и я, не дошедши до цели, должен был бросить

Петербург, чтобы не последовать за Безлюдным, и переселился в болотный Нежин учителем

уездного училища на 4 рубля серебром месячного жалованья. Узнав о моем отъезде, Тарас

пришел ко мне прощаться. Он чувствовал себя виноватым передо мною, принял братское

участие в моем бедственном положении, и мы простились с ним как добрые приятели и

земляки, как будто между нами ничего и не было.

В 1846 году я виделся с ним в Нежине и журил его уже не за то, что он занимается

поэзиею за счет живописи, а за то, что печатает такие плохие стихи, как „Тризна“...»

Из всего того, что передал мне Сошенко о первых годах жизни Шевченка после выпуска

его на волю, можно вывести одно заключение, что у поэта нашего закружилась голова от

неимоверно быстрого Перехода с чердака грубого мужика-маляра в великолепную

мастерскую величайшего живописца нашего века. «Самому теперь не верится, — пишет он

в своем дневнике, — а действительно так было. Я из грязного чердака, я — ничтожный

замарашка — на крыльях перелетел в волшебные залы Академии художеств!»

Светские удовольствия и артистические кутежи, от которых удерживал Сошенко Тараса,

но от которых не мог воздержаться и сам великий учитель его, идол академической

молодежи Брюллов, оставили следы...

«„Зачем пьют, зачем кутят наши даровитые люди?“ Человек с умом и с душою такого

наглого вопроса не предложит. Кабы не было тяжело, так не стали бы пить... Есть люди,

которые не умеют делать уступок: им подавай или все, или ничего; при первой разбитой

надежде они бросают все и с каким-то злобным наслаждением разбивают об дорогу и свой