— Да куды ж я денусь? Тем более если праздник.

Отношение к религии, которое мне приходится здесь наблюдать, какое-то очень естественное. Это не похоже ни на распальцованную «религию» новорусских братков с висящим на золотой цепи «гимнастом», ни на ханжескую — бывших обкомовских секретарей, целующих иконы пред телекамерами. Здешняя — какая-то непоказная, обыденная. Такое отношение мне приходилось наблюдать в провинциальных российских городках. Такое же доводилось видеть — даже в советские времена — в Прибалтике. Здесь, в Тбилиси, практически любой водитель такси, проезжая мимо церкви, обязательно быстро перекрестится. То же самое сделает и школьник в автобусе, и обычный прохожий. Не каждый, но очень многие.

Грузинская церковь, наравне с русской, сербской и частью греческой, отмечает религиозные праздники по старому стилю. Только эти четыре — из всех тех в мире, что исповедуют православие…

Мы подходим к дому, где живет Пикрия. Возле автобусной остановки — немолодой человек в сером пальто. Пикрия подводит меня к нему: «Познакомься, это батоно Зураб — учитель Мариамки, наш большой друг».

Здороваемся, он протягивает руку, сопровождая это движение изящным кивком. Тонкое, загорелое лицо, густая шевелюра черных волос с проседью. Прекрасный бы вышел портрет.

— Здравствуйте, очень рад, — крепкое пожатие и снова изящный кивок.

— Здравствуйте.

— Мне Пикрия много о вас рассказывала.

— Надеюсь, хорошее.

— Можете не сомневаться.

У него отличный русский, практически без акцента.

Мы сопровождаем Пикрию до подъезда и возвращаемся к автобусной остановке.

— Вам сейчас куда? — спрашивает он.

— Мне на Чавчавадзе, к парку.

— Тогда вам удобнее спуститься вниз и там сесть на шестьдесят первый. Если не возражаете, я мог бы вас проводить.

— Буду признателен. Заодно и побеседуем, если вы не против.

Покидаем стоянку и двигаемся по узкой мощеной улочке. Справа и слева — всё тот же бело-розовый туман цветущих абрикосов.

Какое-то время идем молча.

— У меня дома спутниковое телевидение — неожиданно произносит он, глядя куда-то в сторону. — Можно смотреть российские каналы.

Я не знаю, как реагировать на эту информацию, а потому лишь киваю в ответ.

— Вы, наверное, представляете, что я там слышу?

— Примерно догадываюсь.

Он замедляет шаг, поворачивается ко мне и вдруг начинает говорить очень быстро.

— Ну, ладно, мне шестой десяток, я могу разобраться. Я понимаю, что такое политика. Я стараюсь быть объективным… И, кстати, здесь, у нас, пропаганда тоже работает. Вы ж не хуже меня знаете — эту машину только запусти… Но, понимаете, я ведь не один те каналы смотрю. У меня дочка восьмилетняя. И она спрашивает: «Папа, русские — наши враги?» Я пытаюсь ей что-то объяснить: «Вот, — говорю, — у вас в школе все мальчики хорошие, вы там дружите, да? Но бывает, что мальчишки подерутся между собой. Есть же плохие мальчишки, правда?..» Несу всякую ерунду. Но я очень боюсь, что она вырастет во всем этом. А ей ведь дальше жить… Всем нам еще жить… Вот тут — рядом…

Он останавливается. Я тоже.

Мы стоим друг перед другом — два человека, прожившие каждый не один десяток лет. Все эти годы нас пытались выровнять по одной линейке, но мы оставались разными. Мы были разными, но не становились врагами. А теперь между нами лежит болото мутной информационной жижи.

— Уверяю вас, — говорит он, касаясь моего рукава, — здесь кого-либо трудно настроить против России. Здесь каждый второй говорит по-русски. Но поставьте себя на их место. Представьте, что эти люди чувствуют, когда слышат о себе такое…

Мне нечего ему ответить.

Зураб отпускает мою руку и опять становится вежливо-сдержанным господином в элегантном сером пальто.

— Извините, — говорит он.

— Извините… Бодиши, — отвечаю я. Это одно из немногих грузинских слов, что я успел выучить.

Мы снова движемся вниз — туда, где виднеется уже близкий проспект Шота Руставели.

Улица Чайковского… Улица Грибоедова…

Но вернемся к августу 2008 года и к тому, что предшествовало этому августу на протяжении многих лет.

Хронику войны, как и любую хронику, каждый пишет по-своему. И всяк затем трактует ее в свою пользу. Мне кажется, разговоры о том, что Саакашвили в августе готовил вторжение, не слишком согласуются с фактами.

Я не питаю никакой симпатии к господину Саакашвили. Но хорошо бы отвлечься от эмоций и попробовать взглянуть на ситуацию трезво. Если кому-то в тот момент и нужна была война, то меньше всего — ему.

Да, он неоднократно заявлял — как и любой президент до него — что целостность Грузии и конституционный порядок на всей ее территории должны быть восстановлены. А что, любая другая страна не стремилась бы такой порядок восстановить?