Шрифт:
Третья из задач, разрешенных Пушкиным,— задача дать субъективное выражение
освобождающейся буржуазной личности — также приближает его к нам, хотя и меньше,
чем роль его как «поэта-художника» или как пионера реалистического стиля в России.
Поэзия буржуазного субъективизма более чужда социалистическому человечеству, чем
многие другие достижения буржуазного искусства, и лирика Пушкина привлекает больше
совершенной красотой работы «поэта-художника», чем содержанием выражаемых чувств.
Но исторически эта сторона Пушкина имеет огромное значение, так как именно она ближе
всего связывает его с его современниками на Западе — поэтами окончательного
пробуждения буржуазной личности от Бернса и Гете до Байрона. Именно эта сторона
Пушкина в наибольшей степени вводит его в большое историческое русло культурных
течений его времени.
Особенно важно его отношение с Байроном. Об этом писалось много, кое-что написанное
сохраняет подготовительное значение и для нас (напр. работа Жирмунского), но
марксистского освещения этих отношений мы не имеем. К сожалению вопрос о Байроне
сильно запутан нашими литературоведами-западниками и требует коренного пересмотра.
Роль его аристократического происхождения (некоторые даже говорят о феодальном!) до
смешного преувеличена. Такую уж гипнотическую силу над нашими литературоведами
имеют гербы и титулы. Но особенно решительно надо протестовать против попыток
подменить в истории развития Пушкина Байрона, представителя большой дороги
европейской буржуазной литературы, какими-то задворками «именно русской» литературы
устрашающих романов. Это особенно яркий и вредный пример «пушкиноведческого»
стремления загнать все относящееся к Пушкину в сугубо специальные загородки,
тщательно устранив из них все, что может сблизить Пушкина с большими течениями
европейской мысли9.
Говоря о действенности Пушкина в наши дни, нельзя уклоняться от вопроса об основной
настроенности его поэзии. «Жизнерадостность» — так формулировал ее Луначарский, и с
этим можно согласиться. Но принимая «жизнерадостность» как основу пушкинского
творчества, надо столь же решительно подчеркнуть, что жизнерадостность не значит ни
«благословение бытия», ни «оптимизм», ни «олимпийство», ни «примирение с
действительностью». Жизнерадостность Пушкина есть жажда жизни, жизни земной и
плотской, при полном небрежении к «тому свету». Это привязанность
111
к земле, а не к небу. Она того же качества, что у Шекспира и многих других людей
Ренессанса. Меньше всего означает она «примирение с действительностью»: примиряться с
действительностью Пушкин был большой охотник, но это примирение всегда отражалось в
его творчестве пониженным тонусом жизнерадостности. Примирение есть акт
двухсторонний, и Пушкину слишком скоро приходилось чувствовать, что он-то мирился с
«действительностью», да она с ним не мирилась. Самая жизнерадостная вещь Пушкина,
самая независимая — «Гавриилиада», самые подавленные — произведения самого
примиренного года его жизни, 1830-го.
Именно примирение с действительностью в эпоху, когда эта действительность
обнаружила безвыходные для Пушкина противоречия, нанесло смертельный удар его
жизнерадостности. Посюсторонность, органическую неспособность к религии Пушкин
сохранил до конца10, и это конечно устраняет по крайней мере одно препятствие между
Пушкиным и пролетариатом.
Но о жизнерадостности по отношению к последнему периоду говорить нельзя. Основной
мотив этих лет — мотив безвыходного противоречия, спускающийся до мрачного
упадочничества и поднимающийся до высоты трагического. Характерен для этого периода
мотив возмездия, мотив неизбежных следствий человеческих поступков. Трагедии Пушкина
— употребляя это слово не в жанровом смысле, а в смысле содержания,— как и все его
творчество последних лет, глубоко двусмысленны. Первый смысл в них обычно
реакционный — кара за грехи гордой и чувственной юности. За этим смыслом, как в