Третья из задач, разрешенных Пушкиным,— задача дать субъективное выражение

освобождающейся буржуазной личности — также приближает его к нам, хотя и меньше,

чем роль его как «поэта-художника» или как пионера реалистического стиля в России.

Поэзия буржуазного субъективизма более чужда социалистическому человечеству, чем

многие другие достижения буржуазного искусства, и лирика Пушкина привлекает больше

совершенной красотой работы «поэта-художника», чем содержанием выражаемых чувств.

Но исторически эта сторона Пушкина имеет огромное значение, так как именно она ближе

всего связывает его с его современниками на Западе — поэтами окончательного

пробуждения буржуазной личности от Бернса и Гете до Байрона. Именно эта сторона

Пушкина в наибольшей степени вводит его в большое историческое русло культурных

течений его времени.

Особенно важно его отношение с Байроном. Об этом писалось много, кое-что написанное

сохраняет подготовительное значение и для нас (напр. работа Жирмунского), но

марксистского освещения этих отношений мы не имеем. К сожалению вопрос о Байроне

сильно запутан нашими литературоведами-западниками и требует коренного пересмотра.

Роль его аристократического происхождения (некоторые даже говорят о феодальном!) до

смешного преувеличена. Такую уж гипнотическую силу над нашими литературоведами

имеют гербы и титулы. Но особенно решительно надо протестовать против попыток

подменить в истории развития Пушкина Байрона, представителя большой дороги

европейской буржуазной литературы, какими-то задворками «именно русской» литературы

устрашающих романов. Это особенно яркий и вредный пример «пушкиноведческого»

стремления загнать все относящееся к Пушкину в сугубо специальные загородки,

тщательно устранив из них все, что может сблизить Пушкина с большими течениями

европейской мысли9.

Говоря о действенности Пушкина в наши дни, нельзя уклоняться от вопроса об основной

настроенности его поэзии. «Жизнерадостность» — так формулировал ее Луначарский, и с

этим можно согласиться. Но принимая «жизнерадостность» как основу пушкинского

творчества, надо столь же решительно подчеркнуть, что жизнерадостность не значит ни

«благословение бытия», ни «оптимизм», ни «олимпийство», ни «примирение с

действительностью». Жизнерадостность Пушкина есть жажда жизни, жизни земной и

плотской, при полном небрежении к «тому свету». Это привязанность

111

к земле, а не к небу. Она того же качества, что у Шекспира и многих других людей

Ренессанса. Меньше всего означает она «примирение с действительностью»: примиряться с

действительностью Пушкин был большой охотник, но это примирение всегда отражалось в

его творчестве пониженным тонусом жизнерадостности. Примирение есть акт

двухсторонний, и Пушкину слишком скоро приходилось чувствовать, что он-то мирился с

«действительностью», да она с ним не мирилась. Самая жизнерадостная вещь Пушкина,

самая независимая — «Гавриилиада», самые подавленные — произведения самого

примиренного года его жизни, 1830-го.

Именно примирение с действительностью в эпоху, когда эта действительность

обнаружила безвыходные для Пушкина противоречия, нанесло смертельный удар его

жизнерадостности. Посюсторонность, органическую неспособность к религии Пушкин

сохранил до конца10, и это конечно устраняет по крайней мере одно препятствие между

Пушкиным и пролетариатом.

Но о жизнерадостности по отношению к последнему периоду говорить нельзя. Основной

мотив этих лет — мотив безвыходного противоречия, спускающийся до мрачного

упадочничества и поднимающийся до высоты трагического. Характерен для этого периода

мотив возмездия, мотив неизбежных следствий человеческих поступков. Трагедии Пушкина

— употребляя это слово не в жанровом смысле, а в смысле содержания,— как и все его

творчество последних лет, глубоко двусмысленны. Первый смысл в них обычно

реакционный — кара за грехи гордой и чувственной юности. За этим смыслом, как в