сознательной эстетической оценки того литературного наследства, на которое строющий

социализм пролетариат начинает самым конкретным образом предъявлять свои права, уже

не в будущем, а в настоящем.

Одно из условий, задерживающих развитие нашего литературоведения, и в частности

понимания Пушкина, — это своеобразная национальная узость историков русской

литературы, стоящая в таком разительном контрасте с неограниченным историческим

кругозором основоположников марксизма. Тут играет роль традиционное школьное

разделение истории литературы на «русскую» и «мировую», которое может быть и имеет

некоторое оправдание в практическом удобстве преподавания, но которое могло быть

возведено в принцип только с какой-нибудь славянофильской или «евразийской» точки

зрения, но никак не с марксистско-ленинской. У нас нет ни одной истории европейской

литературы, которая бы включала русскую, ни одной истории русской литературы, которая

бы рассматривала ее как часть европейской. Такое положение дел поддерживается

принципиальной установкой многих историков русской литературы на подход к ней как к

замкнутому самодовлеющему организму, который можно изучать, отвлекаясь от всех других

стран (такой подход получил яркое отражение в номере «Литературного Наследства»,

посвященном XVIII веку). Работники тех участков литературоведения, которые ближе

соприкасаются с современной действительностью, гораздо свободнее от этого недостатка.

Работающий над современной советской литературой критик сплошь и рядом знает не

только Гашека, Дос-Пассоса и Шоу, но и Гете, Бальзака и Шекспира

Иллюстрация:ИЗ ИЛЛЮСТРАЦИЙ К „ЕГИПЕТСКИМ НОЧАМ“

Гравюра на дереве А. Кравченко

Издание ГИХЛ’а, 1934 г.

96

и понимает их место в истории культуры лучше, чем наш пушкиновед знает Вольтера и

Байрона. Что бы мы сказали об историке-марксисте, который не мог бы видеть пугачевщину

в свете немецкой крестьянской войны или украинских казацких восстаний, или который не

мог бы сравнить хода промышленного переворота в России с его ходом в Англии или

Германии? А где тот пушкинист, который мог бы сказать что-нибудь дельное об отношении,

скажем, места Пушкина в русской литературе к месту Гете в немецкой? Чтобы услышать

что-нибудь марксистски-толковое по этому вопросу, пришлось бы обратиться опять-таки

или к старым культурным работникам-большевикам, или к молодым критикам, работающим

в областях, где живей чувствуются непосредственные требования практики.

А практика настойчиво требует ответа на вопрос, может ли большое искусство

создаваться реакционным и упадочным классом? Когда прогрессивный класс уже выступил

на историческую сцену и положил основание своей культуре, могут ли силы,

сопротивляющиеся ему, создавать искусство, которое будет нужно будущему и у которого

будут учиться художники революционного класса? Были ли великие национальные поэты

прошлого — Данте, Шекспир, Пушкин — выразителями разлагающегося феодализма или

были они силами, работающими на освобождение от феодальной ночи? Если допустить, что

Данте был, как утверждают нынешние томисты и прочие лакеи католического фашизма,

высшим выражением средневекового миросозерцания, что Шекспир был поэт гибнущего

феодализма, или что Пушкин был выразителем обреченного на уничтожение барщинного

дворянства, становится легче утверждать, что и империалистическая буржуазия создает

великое искусство, у которого стоит учиться пролетарским писателям и которое выживает

для бесклассового общества. Вопрос о Данте, Шекспире и Пушкине — по существу один

вопрос: откуда растет великое искусство — из гнили разлагающегося старого или из сил

растущего нового, и есть ли связь между высшими достижениями художественного

творчества и борьбой за освобождение человечества от рабства человеку и природе?

Всякая революционная сила вырастает в недрах того старого, против которого она

борется, и носит на себе его родимые пятна. Только революционный пролетариат в лице