– И давно вы, - с мрачной решимостью интересуется он, - как у вас тут говорится... меняетесь подушкой?

Мне приходится призадуматься, высчитывая годы.

– Около тридцати лет, - отвечаю я, наконец.
– Правильно говорить не "меняетесь", а "делите подушку", кстати. Тебя это тревожит?

– Смущает, - коротко отвечает Эрик, и я удивленно вскидываю бровь.
– Немного шансов конкурировать с отношениями длиной в мой собственный возраст, - поясняет он.

– Прекращай терзаться, - советую я, обнимая свое дикое сокровище.
– Нару не ревнив, и время наших безумств давно позади.

Напряжение не до конца покинуло Эрика, но он не противится моим объятиям. Значит, не сердится.

– Твое прошлое для меня - темный лес, - объясняет он.
– И кто знает, какие в нем водятся звери. Это для меня мир изменился, верно? А для всех он остался прежним.

– Он и для меня не остался, - возражаю я, сплетая свои пальцы с горячими Эриковыми.
– Ничего подобного нашим отношениям у меня в жизни не было.

От моего плеча доносится отчетливо скептическое хмыканье.

– А что было?

Пожалуй, придется рассказать о Нару подробнее. Не то любопытство Эрика не даст нам обоим покоя, а неутоленное - поспособствует неверным выводам.

– Если ты готов к долгому повествованию, я не против рассказа, - устроившись поудобней и обняв любовника, обещаю.
– Мы с милордом познакомились, когда мне было двадцать пять, ему - чуть за шестьдесят. Почти классическая разница.
– Считается, что покровитель, в идеале, должен быть вдвое старше подопечного и обладать достаточным жизненным опытом, но при этом еще не окончательно забыть собственную юность, о чем я и рассказываю внимательно слушающему Эрику.
– Нару был прекрасным рассказчиком и собеседником, а уж спорить с ним доставляло ни с чем не сравнимое удовольствие. До сих пор не понимаю, как он терпел мою юношескую пылкость, - добавляю, уловив чуть заметную усмешку на скуластом лице.
– Надо полагать, ему доставляло удовольствие мое невежественное восхищение новыми знаниями.

Эрик тихонько вздыхает, явно проводя параллели.

– Словом, в один прекрасный день я понял, что разговоров за чаем мне категорически мало. И как-то не удержался; и от вспыльчивости иногда бывает польза. Нару читал мне очередную лекцию, что-то о философии созерцания, а я его поцеловал и до смерти испугался того, что как только я отступлю на полшага, мне придется выслушать еще один урок, на этот раз о правилах хорошего тона. Хотя как-то потом он обмолвился, что сознательно ждал от меня инициативы, не делая шагов навстречу.

... Все еще помню, как гремело сердце, когда патрон целовал меня, мягко и неторопливо.

– Все случилось, и я об этом не жалел. Нару, насколько мне известно, тоже. Этот шаг мало что изменил... добавил, скорее, так будет правильно. С тех пор так и остается: окрашенная телесной привязанностью симпатия, его забота о моем благополучии, мое уважение.

Эрик, внимательно выслушав все это, делает паузу, точно взвешивает тяжесть выслушанных обвинений, приходит все же к выводу, что состава преступления нет и, наконец, хмыкает:

– Все, приехали. Теперь каждого твоего знакомого буду подозревать: спали ли вы... э-э, делили ли подушку? Параноик я, да.

– А ты просто спроси, - советую я, развеселившись от подобной перспективы.
– Мой опыт не так велик - кроме Нару, едва десяток романов не длинней нескольких месяцев каждый и регулярные посещения веселых заведений.

Смех одолевает меня совершенно внезапно.

– Ох. Несостоявшиеся любовники входят в число тех, о ком ты хотел бы знать?

– Несостоявшиеся - это те, которые отверг ты или которые проделали это с тобой?
– уточняет уже вполне успокоившийся Эрик.

– Знаешь, почему я избегаю стимуляторов?
– отвечаю я вопросом на вопрос.
– В юности я ими не брезговал. И как-то после примерно десятидневной пирушки очнулся в постели с Пеллом, а тот - любитель исключительно женского пола. Пока я соображал, было ли что-то или нет, и как бы мне потихоньку выбраться из кровати, он проснулся...

Эрик ошеломленно смаргивает, выдает короткое "мда" и хохочет, откинувшись на спинку сиденья.

– И никто из вас не успел ехидно поблагодарить приятеля за дивную ночь?
– стараясь успокоиться, язвит и закатывается снова.

– Из одежды на нем был только нож, и я как-то не рискнул, - объясняю я развеселившемуся Эрику. Кажется, давнишняя неловкая ситуация сослужила мне хорошую службу: с узкого лица совершенно исчезло неприятное выражение подавляемой ревности, следует закрепить результат.
– Я признался как на духу, как видишь. Очередь за тобой, - предлагаю и поддразниваю одновременно. Откровенность сейчас была бы как нельзя кстати.

– А что я?
– успешно притворяется наивной невинностью Эрик.
– Ты ведь не про девушек спрашиваешь. Ничего у меня такого не было...
– пауза, предназначенная то ли для заигрывания, то ли для выбора между честностью и приличиями, повисает дразняще, как краснобокое яблоко.