– Ничего не имею против, - отзывается Иллуми.
– Можешь считать это официальным разрешением.

– На открытие сезона охоты, - подытоживаю.
– Бедняга Рау. Невинная жертва.

– Невинная?
– возмущенно всплескивает руками Иллуми.
– Хороша невинность, соблазнять тебя практически у меня под носом! Я жажду мести.

Я тоже не против проучить одного самоуверенного цета.
– Стоит показать местному обществу, что дикий барраярец - неудачная мишень для розыгрышей и вполне может пошутить в ответ. Чертовски забавно будет глянуть на лицо майора после финального громкого "нет".

– Только учти, - улыбается Иллуми, - отказ из моих уст он воспримет лишь как пряное дополнение к твоему возможному согласию. Рау высокого о себе мнения и не очень-то сообразителен. Я ведь тебе не рассказывал о том, как он подбирал лошадь под цвета материнского клана? Представляешь себе жеребца в шафранно-пурпурных полосах?

– Ой.
– Я представляю себе сумасшедшую раскрашенную зебру и невольно вздрагиваю.
– И что, подобрал?

– Его тетка вывела такого, специально для мальчика, - смеется.
– Вид был сногсшибательный, в прямом смысле слова. Боевые офицеры сглатывали от ужаса, пока до парня не дошло, что, наверное, что-то здесь не так.

Я начинаю малоприлично ржать, как тот жеребец. Отсмеявшись, комментирую: - Тем забавнее с ним таким будет пообщаться. Ты не против? Или предпочел бы отказать?

Иллуми мягко проводит ладонью по моему запястью и переплетает пальцы.
– Видишь ли... отказать или разрешить хоть сейчас - не проблема. И отказать вежливо, не сделав неудачливого воздыхателя недругом - несложно. Но... мне кажется, тебе интересно с ним общаться, нет? Не в любовном, упасите боги, но в обычном смысле?

– Ну... в общем, да, - признаюсь.
– Во-первых, он относится к Барраяру без обычного вашего высокомерия и любопытствует. А во-вторых, мне самому интересно и поучительно оценить собственную реакцию на человека, который воевал со мной по разные стороны фронта.

– Вот-вот, - наставительно подтверждает Иллуми.
– И поскольку он небезнадежен, то мне не хочется отказывать ему от дома. Он - один из немногих цетагандийцев, чье общество не заставляет тебя ни зевать, ни переходить в боевую позицию, так зачем лишать тебя этого удовольствия? Опасным он мне не кажется. То есть, - быстро добавляет он, - я не жду от него, например, попытки тебя похитить из романтических соображений, если он вообразит, что дело лишь в самодурстве Старшего, а предмет его увлечения намекает на согласие. Запреты - источник искушений, а запрет, данный Старшим семьи - еще и повод развязать маленький симпатичный передел власти и влияния. Хотя этот-то красавец вряд ли мыслит подобным образом.

Пожимаю плечами.
– Рау же воевал у нас и даже живой остался, значит, не совсем идиот. На черта ему заложник, который перережет похитителю горло, стоит его выпутать из ковра? Он должен понимать, что попытка оторвать меня от тебя силой - чревата фатальными последствиями, а добровольно я тебя ни на кого не променяю.

Объятия делаются крепче.
– Слушаю и сам не верю. Скажи на милость, что это ты так... привязался?
– Иллуми вздыхает тоскливо и сладко.

Можно отшутиться или ответить чем-то бессмысленным и ласковым, но мне вдруг кажется, что вопрос этот задан всерьез... или должен быть задан.
– Есть одна хитрая гипотеза, - осторожно пожимаю плечом.

– Ну-ка?
– заинтересованно переспрашивает Иллуми, отстраняясь на расстояние вытянутой руки и глядя мне в глаза.
– Просветишь?

– Конечно, - киваю.
– Мне нужно быть кому-нибудь по-настоящему верным, понимаешь? Я к этому привык, и... это в нашем характере.
– Делаю паузу, ища в лице моего любовника малейшие признаки неприятия, отрицания, злости. Продолжать?
– Странно для фора быть верным цетагандийцу, но еще более дико и неправильно - быть верным только самому себе и своим желаниям. Ради этого жить смысла нет. Понимаешь, о чем я?

Иллуми встает со своего насеста-подлокотника, придвигает собственное кресло, садится напротив.

– Что неправильного в том, чтобы быть верным себе и своим желаниям?
– удивленно, но без раздражения спрашивает он.

– С другим приоритетом ценностей в войну не выжить, - пожимаю плечами и усмехаюсь. Усмешка предназначена скорее мне самому и той горячности, с которой я сейчас отстаиваю вещи, отныне для меня абстрактные.
– Считай это моим очередным пунктиком. Моим единственным способом прийти в себя после всего, что стряслось. Жить снова для кого-то, а не для себя самого.

– Ты совсем не умеешь жить для себя, - с сожалением замечает он.
– Что будет, если то, для чего ты живешь, исчезнет с горизонта?

Спасибо, не надо. Уже пробовал.

– Не знаю, - признаюсь.
– А куда это ты собрался исчезать, скажи на милость?

– Да не собираюсь я, - качает он головой и молчит какое-то время, рассеянно трогая пальцем динамическую скульптурку на столе. Два металлических шарика, вроде бы ничем не связанных и описывающих друг вокруг друга сложные траектории. Как мы с Иллуми.
– Это был риторический вопрос, призванный продемонстрировать шаткость твоей философии. Хотя моя ненамного устойчивей.