Я вдруг вспоминаю расхожую поговорку про то, что "шрамы украшают мужчину", и усмехаюсь, представив, какой спор может сейчас вспыхнуть.
– А тебе это сильно мешало?
– только и уточняю, вспоминая скрупулезную осторожность при касаниях.

– Не очень, - с улыбкой отмахивается.
– Они же давние, можно не бояться прижать покрепче.

– Ага, ты меня здорово прихватил, - подтверждаю.
– Странно. Обычно терпеть не могу, когда со мною действуют силой, а тут размяк...

Осекаюсь. Хм. Надеюсь, он не заподозрит, что речь идет не только о массаже.

ГЛАВА 13. Иллуми.

Мишень ощетинилась стрелами, превратившись в увеличенный аналог булавочной подушечки, и приходится прерваться на время, вытащить из плотного соломенного диска поразившие его орудия и, вернувшись на исходные позиции, возвращаться и к мыслям, проясняющимся с каждым выстрелом.

Тишина ясного дня и занятие, скорее медитативное, чем боевое, вскоре берут свое: в голове становится пусто, хорошей пустотой принятия происходящего, тревога неизвестности утихает, и умиротворяющее понимание бессмысленности сопротивления до странности сильно. Да, я в зависимости, глупо было бы обманывать себя самого. Не из-за долга, не из-за любопытства - без особенных причин, просто так. Подобные вещи случаются сами, без спросу и предупреждений. Впрочем, не то чтобы совсем без предупреждений, верно?

Хлесткие звуки уязвленной мишени следуют один за другим, руки тихо ноют от усилий, смотреть на мишень нет нужды, состояние тихого ума само по себе наилучший прицел.

Зависимость обоюдна, и это хорошо и плохо. Будь увлечен только я, и решение проблемы созрело бы само собой - но он увлечен тоже, пусть не осознает этого, и это означает, что нас обоих ожидают тяжелые времена. Я не хочу рвать эту связь, что само по себе является дурным симптомом; Эрни сказал бы - прогностически неблагоприятным.

Очередная серия выстрелов, струнный низкий звук отпущенной тетивы, спортивные стрелы лишены, разумеется, острых наконечников, но входят в тугое соломенное плетение глубоко, как барраярец - в мои мысли.

Неприятнее всего то, что я понимаю, что за сила привязала ко мне барраярца. Сенсорная депривация в сочетании с ежедневным общением, любопытство, перегоревшая в странное притяжение ненависть, природная страстность натуры - все это понятно, очевидно и объяснимо, как решение любой чужой проблемы. Но что делать с собой, если я, признавая разумность его отъезда, отчаянно не хочу расставания? Возможно, причина моего состояния сера и банальна - скука, желание пощекотать нервы экстремальным развлечением, усталость от уюта житейских будней, пресловутый бес в ребро? Я солгу, если скажу, что мое состояние совершенно не похоже на ту неразумность поступков, что порой овладевает мужчинами, перешагнувшими порог зрелости. И все же нет. Даже самые экстремальные увлечения я заканчивал сразу, как только осознавал начинающуюся зависимость как факт. Не героизм, но здоровый инстинкт самосохранения. А сейчас он мне отказал.

Мысль мелькает одновременно с тенью на периферии зрения, и нацеленная было в мишень стрела уходит в небо, подбивая птицу. Осень, сезон охоты, первая добыча, тяжело шлепнувшаяся в не упорядоченный садовником кустарник, отгораживающий стрельбище.

Возможно, сам факт существования человека, настолько зависящего и притом яростно оберегающего автономность, сам по себе искушает? Принципы независимости, гордыня, активное нежелание следовать установленным правилам, разница культур, наконец, - все это стоит между ним и Цетагандой, с которой я так не хочу его отпускать. Комфорта предположение не добавляет. Учитывая милые привычки Хисоки, неужели это признак семейного дефекта?

Тяжелая тушка в гладком доспехе из перьев, вынутая из травы, пачкается кровью, пока я пытаюсь высвободить стрелу. К счастью, к ассиметричной накидке специально для лучных упражнений, лишенной одного из рукавов в пользу функциональности, полагаются и перчатки.

Нет, пожалуй, самообвинения лишены основы. За всю жизнь меня ни разу не тянуло к роли рабовладельца, и с какой бы стати подобное желание появилось именно сейчас? И почему именно барраярец и родич? Если бы мне так хотелось властвовать, деньги семьи помогли бы найти подходящую кандидатуру без вреда для реноме и опасности для жизни. Экстремальность? Экзотичность выбора? Нет, это чушь. Происходящее объясняется чем-то другим, чем - я не знаю, и это доводит меня до бешенства. Привыкнув к логическому объяснению собственных поступков и мотивов, тяжело смириться с беспомощностью.

Углубившись в сложное дело освобождения стрелы, я ухитряюсь пропустить момент, когда одиночество сменяется обществом. Эрик ухитрился подойти так незаметно - то ли навыки войны, то ли моя рассеянность.

– Доброе... добрый день, - поправляется он. Выглядит он странно сконфуженным. И тут же уточняет удивленно: - А что это у тебя? Разве вы едите, э-э... дикий белок?

– Нет, конечно, - качаю готовой. Действительно, зачем я подстрелил бедняжку?
– Похоже, мне пора на охоту. Эта... случайно попалась, честно говоря. Мелькнула, когда я готов был выстрелить, и я не удержался.

– Похоже, между тобой и мишенью лучше не соваться, - констатирует он, проводя пальцем по упругому крылу.
– И что будешь с ней делать, отнесешь на помойку?

– В людей я не стреляю, - отвечаю, нелогично испугавшись разочаровать барраярца, привыкшего к другой охоте.
– Это была приемлемая цель, и нет, я не знаю, что с ней делать. Может, посоветуешь?

– А мне-то откуда знать!
– разводит руками Эрик.
– Может, у тебя собаки есть. Или ты собираешься сделать из нее чучело. Не беспокойся, зажарить ее на костре и съесть полусырой я предлагать не стану.