Он бросает на меня беглый взгляд, и на мгновение его глаза – зелень с янтарем – сужаются до размера миндальных орехов.

– Названия мест, которые вы придумали, звучат очень причудливо… – Мне нравится выдумывать американские названия. Наилучшим образом мою Америку представляют Эльфинстон и Касбим. Эти названия напоминают кэнди-кейн – чисто американский леденец в форме посоха.

– Что сохранилось от вашего «бесконечно послушного… русского слога» после того, как вы закончили американскую «Лолиту»? – Сочинение «Лолиты» было записью моего романа на английском языке. Но когда я попробовал перевести ее на русский, я почувствовал, что мой чудесный язык обветшал, как летняя дачка после долгой снежной зимы. Но я не сожалею о своей американской метаморфозе. Русский все равно всегда будет моим любимым языком. Он моя собственность, и ничто в мире лингвистических мелодий не может сравниться с его бархатными модуляциями. Но английский – гораздо более уступчивый посредник; это горячее стекло, которое я могу выгибать в свое удовольствие, выдувая прозрачные шарики. Английский позволяет писать более горячечную прозу, но в то же время я не знаю ему равных по части точности. Я пришел к выводу, что писать следует главным образом по-английски.

– А что вас раздражало больше всего в Америке?

Он слегка морщится:

– Больше всего мне докучала неспособность американцев произносить незнакомые имена и фамилии. Я старался, насколько мог, обуздывать американское произношение: объяснял, что «Vladimir» произносится как «redeemer», разжевывал слова «Na-BOAK-off» и «Lo-LEE-ta». Что касается моего нового романа, то мне пришлось добавить к его названию фонетически сходный подзаголовок, в котором явственно звучит «А»: «Ada, or Ar-dor», что совсем не похоже на произношение с «эй» – «Ada, or Ey-ra», как по-английски называют рыжую хищную кошку ягуарунди.

– Что вы думаете об американской поп-культуре? – Если не считать нескольких случайно увиденных дурных фильмов и комиксов, лично я не участвовал в потреблении популярной культуры. Б'oльшая часть этой продукции – пошлость, маскирующаяся под настоящую культуру. «Пошлость» – это мое излюбленное русское обозначение банальных и вульгарных красот филистерского образа жизни. Понятие пошлости лучше всего иллюстрирует лихая реклама: вот довольное дитя поглощает плитку шоколада «херши», вот пассажиры авиалайнера сияют при виде симпатичной стюардессы, а вот кучи мусора выдают за «мощные» или «крутые» произведения. Однако я использовал все это как материал в своих американских романах. Так что моя «Лолита» напичкана глянцевыми журналами и цветистыми комиксами, сулящими потребителю блаженство коттеджами, мотелями и барами с названиями вроде «Закаты», «Перекаты» и «Ледяная королева», бренчанием музыкальных автоматов и шипением вишневой газировки. Все они представляют собой только сырой материал, кусочки местной смальты для моих мозаик.

– Нравится ли вам американский кинематограф? В «Лолиту» вмонтировано много эпизодов и кадров из «черного детектива». – Я обожаю американское кино! И нуар, и особенно комедии. Я часто не могу удержаться от хохота, а такое поведение оказывается довольно заразительным.

– Почему ваша Америка такая удивительно яркая? – Она принадлежит моей волшебной палитре: ее прекрасные холмы и завораживающие небеса, подлинная густота ее теней перемешались и совпали с горизонтами моих воображаемых пейзажей.

– Каковы ваши самые живые воспоминания о Новом Свете? – Их много. Мой сундук с сокровищами Нового Света бездонен. Когда я преподавал в Корнелле, мы с Верой наездили сто пятьдесят тысяч километров по дорогам Северной Америки. Как-то раз она вела машину (сам я никогда не умел управляться с транспортными средствами) в Канзасе во время настоящей бури, и молнии сверкали так, что можно было разглядеть каждую бабочку! Я помню чередующиеся прямоугольники голубой воды и зеленых кукурузных полей, которые разворачивались перед нами как веер. Нам нравилось проводить лето в Вест-Уордсборо: там можно ходить на солнце без рубашки. Я тогда еще курил, и поэтому на выцветших фотографиях, сделанных в то время, видны мои выпирающие ребра. В другой раз меня чуть не привлекли к суду в Нью-Мексико за то, что я намазал дерево, принадлежавшее одному фермеру, патокой и ромом, – отличный охотничий прием, который привлекает множество видов любопытных насекомых. Во время той же поездки я заарканил в Большом каньоне изящную красавицу-шатенку – до тех пор никем не описанную бабочку вида Neonympha. В середине сороковых я провел лето в штате Юта – это первозданный рай для охотника-лепидоптеролога. Каждый день я проходил в горах миль по двенадцать, в шортах и теннисных туфлях, и счастье от ловли бабочек было таким же, как от создания вымышленных существ за письменным столом. А в середине пятидесятых мы с Верой ездили в Национальный парк «Глейшер-Бей» и жили там в маленькой хижине… Вот такие моменты составляют отметки на циферблате солнечных часов моего счастья.

– А что больше всего беспокоило вас в то время? – Летом мы путешествовали по всей Америке, посещали множество горных районов, попадали в пыльные бури. К шестнадцати годам Дмитрий стал бесстрашным альпинистом, и мы, его родители, начали сходить с ума от беспокойства. Однажды я написал ему письмо, умоляя смягчиться и не подвергать нас такой пытке, поскольку нам с Верой вдвоем было уже к тому времени сто двадцать лет.

– Когда вы впервые что-то написали об Америке?

– Действие моего рассказа «Превратности времен», написанного в 1944 году, происходит в Америке в фантастическом будущем. Это 2024 год – аэропланы уже запрещены и оказываются поэтически привлекательны. Мои герои вглядываются в подробности нашей эпохи, как в зеркало заднего вида, и обнаруживают, что эти детали залиты каким-то нежным светом, который вихрь настоящего скрыл от их рассеянного внимания.

– Когда вы получили гражданство?

– 12 июля 1946 года мы с Верой стали американскими гражданами и при этом получили настоящее удовольствие от самого процесса. Я был поражен ошеломляющим контрастом между российской любовью к формальностям и американской гибкостью.

– Есть у вас какие-то любимые образы вашей собственной Америки? – Да, конечно. «Бар в бревенчатом техасском отеле» капитана Майн Рида. Глянцевитые неоновые огни бензозаправки на безлюдной дороге между Далласом и Форт-Уортом, где мне удалось поймать несколько фантастических бабочек. Вот всего две из бесконечного числа нитей, которые сплетаются в светящееся полотно моей Америки.