Может, Алешу получше расспросить? Это я решил сделать в самое ближайшее время. Но расспросить мне его, увы, не пришлось. Так я и остался со своей неразгаданной загадкой.

Как все неприятное в жизни, это случилось совсем неожиданно. Накануне мы с Алешей и Мишей отправились на рыбалку с ночевкой. Под утро пошел дождь, подул холодный ветер, прямо как осенью, и мы здорово продрогли.

Когда шли обратно, Алеша все подсмеивался над нами:

— Вот бы вас, неженок, на фронт. Посидели бы в окопах по пояс в воде — живо бы к любой погоде привыкли.

И вдруг через день приходит Михалыч из больницы и сообщает, что Алеша заболел. Евфросинья говорит — температура под сорок, кашляет, на бок жалуется.

— Это все рыбалка! — вмешалась мама. — Я давно говорю: эти ночевки на берегу, на сырой земле, в холод, в дождь до добра не доведут. Вот схватят воспаление легких, плеврит, тогда будут знать!

Я с укоризной посмотрел на Михалыча: зачем он только при маме начал такой разговор, ведь сам знает, к чему приведет… Михалыч сразу понял и попытался поправить дело.

— Ну при чем тут рыбалка? — сказал он. — Алеша три года на фронте был, наверно, и в холод, и в дождь попадал. При чем тут рыбалка?

— А при том, — не сдавалась мама, — что всё до поры, до времени. Вот три года с рук сходило, а на четвертый простудился и заболел.

— Но ведь и дома тоже можно простудиться, — робко вмешался я.

— Не спорь, пожалуйста! — рассердилась мама. — Впрочем, делай что хочешь. Хоть весь день, всю ночь с головой в реке сиди. Раз Алексей Михайлович это тоже поддерживает, и прекрасно. Он врач — ему виднее.

— Мадам, да за что же вы на меня-то напали? — изумился Михалыч. — Ребята на рыбалку ходят, у Алеши бок заболел, а я виноват?

— Ты тем виноват, что всякие глупости поощряешь, — сердито ответила мама.

— Ну, вы, мадам, не в духе, у вас все теперь виноваты. Во избежание дальнейших на меня нападок удаляюсь… — Он раскланялся и пошел к себе в кабинет.

— Завтра утром постукаю, послушаю его, — сказал мне Михалыч, когда я пришел к нему. — Полежит денек-другой, и все пройдет. Он парень здоровый, закаленный.

Вечером я навестил Алешу. Он лежал в постели и чувствовал себя очень неважно. Лицо все красное, глаза воспаленные; сразу видно, что сильный жар.

— Вот, брат, над вами трунил, а сам свалился, — улыбнувшись, сказал он мне. — Ну, садись, рассказывай, что нового.

Нового у меня ничего не было, а главное — я заметил, что Алеше трудно говорить и даже слушать трудно. Он все закрывал глаза, будто хотел уснуть.

Евфросинья то и дело робко подсаживалась к сыну и тихонько спрашивала:

— Томко тебе, может, попить дать?

Алеша отрицательно качал головой.

Просидев немножко, я простился и ушел. Дома рассказал, что Алеша, наверное, заболел не на шутку.

На следующий день, придя с работы, Михалыч сообщил совсем неутешительные сведения.

— Боюсь, не воспаление ли, да еще и не плеврит ли к тому же. Все легкое заложено, и температура дерет. Ночью сорок было.

Через день Алешу перенесли на носилках в больницу, положили в отдельную комнатку рядом с перевязочной. Евфросинья почти не отходила от сына.

— Я уж разрешил ей: пусть у него круглые сутки дежурит, — сказал маме Михалыч и, помолчав, с видимой неохотой добавил: — Не кончилось бы бедой.

— Ой, что ты говоришь? — испугалась мама. — Не может быть. Такой молодой, сильный…

— Не очень-то сильный, — отвечал Михалыч. — Была сила, да вся там, на фронте, осталась. Скверно то, что он ведь ранен в бок. Наверное, и плевра, а может, и легкое задето. Вот и дали себя знать.

К Алеше я заходил каждый день. Ему становилось все хуже.

Потом на два дня я поехал с мамой в деревню — навестить ее старую няню. Вернувшись, я не узнал Алешу: до того он изменился за эти два дня.

Увидя его желтое, осунувшееся лицо, щеки, обросшие серой колючей щетиной, я сразу вспомнил Петра Ивановича перед самым концом. Такое же лицо, щетина и такие же страшные, будто спрашивающие о чем-то глаза.

— Юрка, дружок… — проговорил Алеша, силясь улыбнуться. Он хотел привстать и не смог.

— Лежи, лежи, — засуетилась Евфросинья. — Юрочка, сядьте вон туда, чтобы он вас видел.