Первые дни попасть туда было совершенно невозможно. Казалось, что за три года его отсутствия в Черни никто ни разу не стригся и не брился. В общем, весь городок ринулся к Копаеву привести себя в порядок, а главное — лично поглядеть на хозяина заведения, который явился без всяких повреждений почти с того света.

Наконец все жители Черни побрились, постриглись и послушали рассказ о том, что делал этот скромный преобразователь шевелюр бород и усов целых три года вдали от родины.

Волнение в городке, вызванное приездом Копаева, немножко приутихло; приутихла у местных жителей и неутолимая страсть к стрижке и бритью. И вот однажды в воскресный день сам Копаев явился к нам со своим чемоданчиком, чтобы подстричь и побрить Михалыча. Все мы, конечно, бросились разглядывать несчастную жертву войны».

В общем, «жертва» выглядела вовсе не несчастной. Копаев был таким же маленьким, толстеньким, кругленьким, как и раньше, только лицо его несколько изменилось: вместо довольно пышных усов и бородки клинышком он носил теперь крохотные усики, едва прикрывавшие верхнюю губу и эспаньолку. «Так большинство теперь в Германии носят, вот и я тоже», — пояснил он причину столь резкого изменения своей внешности.

Из его рассказов выяснилось, что сначала в плену было совсем несладко, пришлось потрудиться годок на земляных работах. Но потом случилось так, что понадобился парикмахер, и Копаев с земельной перешел на привычную работу. Остальные два года он проработал парикмахером и вообще жил ничего себе, грех жаловаться.

— Мне-то повезло, что и говорить, — рассказывал Копаев, старательно подстригая Михалычу волосы. — А вот другим-то нашим солдатикам — страшно вспомнить. Сколько там наших пленных погибло, и не счесть! Кто от болезней, кто с голодухи, а кто и просто с тоски по семье, по родине… Я хоть и ничего жил, большой беды на своей шкуре испытать не пришлось, а и то, бывало, ночь наступит, ляжешь спать да как раздумаешься: что-то теперь у нас в России? Да про Чернь, про своих вспомнишь. Ну, верите, хоть волком вой. Какой уж там сон! А те, кто духом-то послабее, те совсем не выдерживали, случалось, руки на себя накладывали.

Потом Копаев начал рассказывать уже совсем про другое, куда более для меня интересное, — об охоте в Германии.

Он был страстный охотник и, уж конечно, как следует ознакомился с тем, какая дичь водится в далеких чужих краях. Охота там богатейшая: олени, кабаны, косули, куропатки, фазаны, а уж зайцев прямо не счесть. Конечно, охотиться не везде и не всем дозволяется, нужно каждый раз разрешение брать. А какой порядок там замечательный! Дичь специально разводят, охраняют, зимой подкармливают. И чтобы там из гнезд яйца выбирать или не вовремя стрелять — ни боже упаси.

Рассказывая все это, он постриг Михалычу волосы, а потом принялся его брить и подправлять усы.

Я сидел в уголке кабинета на диване и прямо замер, боясь прослушать что-нибудь из рассказов Копаева. Михалыч слушал тоже очень внимательно, даже прикрыл глаза, наверное воображая, что он сам в Германии охотится на кабанов и оленей.

— Стой, стой! — неожиданно раздался его отчаянный крик.

От испуга я даже вскочил с дивана. Что случилось? Порезал бритвой, Михалыч ранен? Что-то случилось, но что, я сразу не мог понять. Михалыч сидел ко мне спиной, и я увидел в зеркале какое-то странное, совсем не его лицо.

А рядом с Михалычем стоял перепуганный Копаев. В одной руке он держал ножницы, в другой — что-то пушистое белое.

— Ус, мой ус! — взревел Михалыч. — Отрезал, отхватил, разбойник!

— Я… я… я… — залепетал Копаев, все еще держа в руке отрезанный Михалычев ус. — Как в Германии… Забылся, простите ради бога. Простите великодушно, — лепетал он. — Увлекся… охота, олени… Разрешите уж и другой усик подравнять. — И он потянулся с ножницами к еще уцелевшему усу.

— Не дам, не подходите! — завопил Михалыч, закрывая рукой всю щеку. — Не дам, не дам! Вы что, Петр Великий, что ли? Меня, как боярина, онемечивать решили?

— Да какой я великий… — лепетал маленький, кругленький Копаев, будто шарик катаясь вокруг Михалыча. — Как же быть-то теперь?.. — И он в полном отчаянии тянул к Михалычу ножницы. — Нельзя ж с одним усом. Что люди, люди-то что подумают?

— Подумают, что вы изверг, разбойник вы! Ах, мне плевать, кто что подумает!

На этот шум и крик вбежала мама да так и остановилась в дверях.

Михалыч, весь красный от гнева, бритый, только с одним пышным усом, производил и вправду жуткое впечатление.

— Видала, видала, что он со мной сделал? — обратился к ней Михалыч.

— А ты, ты-то где был? Что ж ты не чувствовал, не видел в зеркале?

— Да я и не глядел в него. Он со своими кабанами, оленями…

— Какими кабанами? — совсем опешила мама. — Вы что тут, на кабанов собираетесь?