— Я ж вам все честь по чести объяснил: два ружья мне досталось, одно я себе оставил, а другое продаю за ненадобностью. Сразу с двумя все одно охотиться невозможно.

— А раз без надобности оно тебе, — раздраженно ответил Михалыч, — значит, и брать не надо было. Я его не куплю.

— Воля ваша, — угрюмо пробормотал парень. Спрятал ружье в чехол и пошел к дверям. — Извиняюсь, значит, за беспокойство, до свиданьица.

— Прощай, — ответил Михалыч.

Парень ушел. Михалыч сидел в кабинете, курил папиросу и молчал.

— Михалыч, а это ружье он нечестно продает? — спросил я.

— Конечно, нечестно. Общество ему как охотнику ружья дало. А он не успел взять, сейчас же продавать тащит.

— А что крестьяне все добро у барина взяли — это хорошо или плохо?

Михалыч затянулся папиросой и, как бы думая вслух, проговорил:

— Видишь, брат, и сам не знаю, как тебе на это ответить. В свое время крестьянство жестоко ограбили, землей обделили… И все добро тоже их трудом помещики нажили. Сам-то помещик ничего не сеял, не жал, все мужик за него горбом своим отдувался. Вот теперь сам и рассуди — кому и земля, и скотина, и все прочее принадлежать должно?

— Конечно, крестьянам, — живо ответил я.

— Конечно, им, — подтвердил Михалыч. — Только, пожалуй, зря они так самовольно всё берут и делят. На то ведь власть имеется, чтобы новый порядок завести.

Михалыч покурил, подумал и, вдруг улыбнувшись, добавил:

— А впрочем, может, и правильно делают, что не сидят сложа руки у моря и не ждут погоды. Стали бы ждать да мешкать — глядь, и вовсе землю бы проморгали. — Он приостановился и в раздумье добавил: — Но может и очень печально все это для них обернуться. Ох, как печально… Ну да поживем — увидим.

Так я и не понял: хорошо ли делают крестьяне, что отнимают землю, скотину и разные вещи у помещиков, или это неправильно и за это им здорово нагорит?

Сам я не мог разобраться в этом вопросе, но не мог и отделаться от него: он преследовал меня, как тяжелый, неотвязный сон. Кого же спросить?

Спросить было некого. Даже сам Михалыч, который знал, кажется, все на свете, и тот, видно, не очень в этом разбирался.

А ведь граф Бутурин хоть и ходил по городу в костюме не то верхового наездника, не то тирольского охотника, хоть носил через плечо пустую кобуру от несуществующего пистолета, однако на деле оказался совсем не таким безобидным, добродушным лгунишкой, за которого все мы его принимали.

Скоро выяснилось, что его родной племянник служит в каком-то драгунском полку. На войне этот полк почему-то не был. Он кого-то или что-то охранял в глубоком тылу. И вот граф через влиятельных лиц сумел добиться, чтобы эскадрон драгун был прислан в его имение для наведения и поддержания «порядка». Короче говоря, однажды утром жители нашего городка увидели совершенно необычную картину. По Соборной улице прошел эскадрон драгун, все верхом на красивых серых лошадях. А следом за всадниками в удобной коляске, очевидно взятой взаймы у кого-то из ближайших помещиков, ехал сам граф. Эта весть молнией облетела весь город.

— Достанется теперь мужичкам, — говорили на всех углах и перекрестках чернские обыватели.

Стали вспоминать о том, что граф еще раньше прославился своей жестокостью по отношению к крестьянам. Он служил земским начальником и, говорят, в этой должности для простого народа был сущий зверь.

— Уж он им пропишет свободу-матушку! Небо с овчинку покажется. Подпоит своих драгун-то, всех, и правых и виновных, шомполами перепорют. Ох, что-то будет!..

От этих рассказов мне становилось просто жутко. Я невольно представлял себе, как пьяные драгуны порют шомполами всех подряд — и стариков, и детей.

«Но неужели мужикам не у кого просить защиты?» — думал я. Теперь же свобода, теперь всем управляет не царь, а какой-то Керенский. Его в управители сам народ выбрал. Ему и нужно жаловаться. «А на что жаловаться?» — вставал мучительный, неразрешенный вопрос. Ведь Керенский не разрешает грабить имения и делить помещичье добро. Керенский требует, чтобы до победного окончания войны никто ничего не трогал. Вот когда победим немцев, тогда соберем от всего народа выборных представителей, устроим Учредительное собрание, оно и решит, как делить землю, имущество, вообще все решит.

А пока, до его решения, ничего трогать и делить нельзя.

Только правда ли это? Вот Алеша говорит, что ждать нечего. Раз свобода — бери и дели: и землю, и всякое добро. Помещики — мироеды, они только кровь из народа сосут. Значит, жалеть их нечего.

Рассуждения Алеши мне казались убедительными.

Но я тут же вспоминал знакомых Михалыча. Вот, например, старички Сухонины. Они тоже помещики, у них маленькое имение. Оба они такие старенькие и очень добрые. Какие же они мироеды? Из кого же они сосут кровь? Наоборот, сам старичок Сухонин был когда-то военным фельдшером, а теперь лечит бесплатно всех крестьян. К нему из самых дальних деревень больных везут. Он всех лечит, никому не отказывает. Какой же он мироед?