Глава 7

«Нечто большее»

Достойно ль

Смиряться под ударами судьбы,

Иль надо оказать сопротивленье

И в смертной схватке с целым морем бед

Покончить с ними? Умереть. Забыться

И знать, что этим обрываешь цепь

Сердечных мук и тысячи лишений,

Присущих телу. Это ли не цель Желанная?

Скончаться. Сном забыться.

Уснуть... и видеть сны? Вот и ответ.

Какие сны в том смертном сне приснятся,

Когда покров земного чувства снят?

Вот в чем разгадка. Вот что удлиняет

Несчастьям нашим жизнь на столько лет.

У. Шекспир, «Гамлет»

Из покрытой тенями больницы вышла темная фигура. Даже в непроглядном тумане можно было заметить, что вышедший человек был в подавленном и возбужденном настроении. А если бы наблюдавший был внимательнее, он бы увидел, что был высок и двигался с высокомерием и раздражением, сквозившими в каждом шаге. Весьма проницательный наблюдатель мог бы заметить, что человек погружен в глубокое горе, а очень умный свидетель разглядел бы блеск ярости в глубине его глаз. Человек, который был ни кто иной, как Терри, быстро подошел к грузовику, завел мотор и отъехал с такой скоростью, словно встречный ветер мог заглушить бурю, бушующую в его душе. Грузовик мчался по улицам, а его шофер в это время бормотал все мыслимые и немыслимые проклятия и оскорбления, адресованные французской расе, которую он считал самой презренной на земле. Человек, которого он только что встретил, покоробил его британскую сущность до глубины души. В эту минуту историческая борьба между Англией и Францией казалась ему самой естественной в мире, ведь как можно быть другом человеку, осмелившемуся посмотреть на англосаксонскую женщину с такой глубокой преданностью. «Француз! – повторял он про себя. – Из всех людей! Неужели она не могла найти мужчину в Америке?» Несмотря на чувство боли и гнева, господствующих в его сердце, когда он гнал грузовик по городу, Терри резко становил машину у Набережной Селестин. Молодой человек опустился на руль, подавая признаки душевного истощения. Он закрыл лицо руками и некоторое время молча сидел в кабине. Когда он поднял голову, на его щеках можно было различить слезы. Он вышел из грузовика и подставил лицо холодному ветру, дующему над древней рекой. Он зашагал по мосту, уставившись на горизонт над Нотр-Дамом. Его мысли вернулись в прошлое, бередя никогда не заживающие раны.

Как мне дальше влачить такое жалкое существование? Почему мое сердце не остановится, вместо того, чтобы выносить такую боль? Постоянный ночной мрак… возникший в ту ночь. Каким несчастным может сделать человека одно-единственное решение! Сколько бы жизней я не прожил, я не смогу искупить свою вину. Хоть я тысячу раз вспоминал все, что произошло в ту ночь, я не могу понять, как такое случилось. Почему я утратил храбрость? Почему я стоял и не мог пошевелиться, пока мое счастье навсегда убегало? Почему я проклинаю себя всю свою жизнь? С того момента она превратилась в ад. Я остался с Сюзанной, сам не зная почему, - так помутился мой разум.

Помню, когда я вернулся домой, было уже заполночь. Я не зажег свет, ведь, сколько бы огней не горело вокруг меня, мое сердце все равно было погружено во мрак. Я сел на стул, и казалось, что она все еще рядом со мной… Пусть все, чего мы хотели, разрушено, она все равно со мной… Я думал, такое не может произойти с человеком, каким был я. С того дня я был обречен стать одинокой душой. Я чувствовал, как горячие соленые слезы бежали по моим щекам. Я плакал, рыдал, бил и швырял мебель. Я даже пытался сжечь ее письма, но, едва пламя лизнуло первое из них, я вырвал его из огня. Я потерял ее любовь, но не мог отказаться от воспоминаний. По крайней мере, они принадлежали мне.

Это состояние сердца, противоречащее здравому смыслу, не покидало меня в последующие дни, которые я проводил с Сюзанной. Когда я был с ней, я думал только о той, кого любил больше всех на свете… кого я люблю и всегда буду любить. Все в Сюзанне казалось унылым и блеклым по сравнению с великолепными воспоминаниями, не покидавшими меня. Улыбки Сюзанны были застенчивы, ее же – привлекательны и откровенны; речь Сюзанны была мягкой и спокойной, ее – живой и искрящейся; красота Сюзанны была подобна тихому утру, но мне вызывала во мне любви… или страсти… ее же … ее красота была опьяняющей. Я все еще вижу сны, в которых обладаю ею, но всегда просыпаюсь посреди холода действительности. Одной из тех ночей прекрасных грез, которые заканчивались кошмаром, я начал пить. Сначала алкоголь смягчал боль утраты; потом он лишь усугублял страдания. Увы, тогда я уже не мог остановиться.

Именно тогда я покинул Нью-Йорк. Я пошел повидать Сюзанну перед отъездом и сказать, что не могу на ней жениться, но, когда я предстал перед ней, то не смог открыть ей свое сердце. Я снова солгал ей и себе; я сказал, что надолго уезжаю, а она даже не спросила, на сколько. Она с обожанием посмотрела на меня и лишь стойко улыбнулась, хотя в глазах ее стояла мука. Ее слов было достаточно, чтобы усугубить мою вину:

– Я буду ждать тебя, - сказала она, даже не заметив, какую боль причиняют мне ее слова.

Как низко я тогда пал! Когда я вспоминаю, как я проводил дни, шляясь по самым ужасным уголкам мира, я чувствую горячий стыд. Я вижу свой ад, в котором я был жертвой и палачом, и испытываю отвращение. Я все глубже и глубже падал в пропасть, которую разверзнул я сам. Что случилось с моими мечтами? Моим искусством? Энергией, которая заставила меня покинуть Англию полным планов и надежд? Теплой сладостью в душе, которая просыпалась, когда я декламировал Шекспира? Стали ли его стихи менее прекрасны? Утратили ли они свой блеск? Все казалось бесцельным, бесплодным, тоскливым… Превзойти других? Зачем? Чтобы сохранять собственное достоинство? Все стало бессмысленным…

В тот момент я не осознавал, что со мной происходит, работая в безвестном пятиразрядном театре. Как меня могли волновать чувства других, если мои собственные давали о себе знать с такой болью? Ощущение одиночества было настолько сильным, что не оставляло места для какого-либо другого чувства, воображаемого или реального. Я работал с этой труппой несколько месяцев, заканчивая каждый свой день несколькими бутылками. Наверное, я представлял собой жалкое зрелище. Мне было всего 18 лет.

А потом ко мне пришло видение. Мы приехали в Чикаго, и мысль, что я нахожусь в одном с ней городе, заставляла меня дрожать. Когда я сошел на перрон, меня не оставляло воспоминание о дне, когда мы безуспешно искали друг друга. Если бы я не отпустил ее той ночью, у меня было бы нечто большее, нежели воспоминания о паре поцелуев… но они были прекрасны, а ведь я не заслуживал даже этого. Как бы я жил, если бы был удостоен большего? Если бы проклятые души в аду могли видеть сияние небес, то их пытка была бы гораздо мучительнее вечного пламени. Чувствовать, что она так близко и так далеко, было невыносимо. Я хотел видеть ее, говорить с ней… Но разве я мог? Я не вынес бы, если бы она увидела меня, такого… такого мерзкого и позорного. Если у нее сохранились воспоминания обо мне, то пусть они будут чистыми, достойными. Эти размышления заставляли меня пить больше, чем когда-либо. Я хотел уснуть, уснуть навеки… и никогда не проснуться… Но я мог мечтать. И я жил.