Выгружая из портфеля на стол НШ центра глухо звякающие московские сувениры, я поинтересовался наличием отсутствия проблем.

– В принципе, всё нормально, – ответил НШ, машинально выстраивая бутылки в боевой порядок «колонна пар», но есть нюанс. У нас стрельбище закрыли.

– Кто?! – изумился я, – вы же типа градообразующие! Зелёный Пыс что ли наехал?

– Дачники, с-суки, вложили, – объяснил НШ. – Понастроили сараев своих у самого аэродрома, ну и стали жаловаться, мол, пули над головами свистят. А чего бы им не свистеть? Ты же наших чингачгуков видел. Кто флажок на обваловании сбил, тот у них – «лётчик-снайпер». Ну и запретили нам стрелять.

– А как же Присяга? – спросил я. – Положено же отстреляться…

– Хороший вопрос, архиверный. Нет стрельб – нельзя Присягу проводить. Вот ты и думай, как-никак цельным подполковником работаешь. В Москву звони, пусть там решают.

– Ну, для этого-то мне и звонить не надо. А то я не знаю, чего они решат… А ещё стрельбища у кого-нибудь здесь есть?

– Есть одно, у МВД-шников. У них там что-то вроде тюрьмы или колонии, не знаю точно, так при ней есть стрельбище. Можно отстреляться там, но… нельзя. Они денег хотят.

– Много?

– Не мало. Да и неважно, сколько, в директиве ГШ не сказано, что за стрельбы можно платить. Меня за этот платёж первый же ревизор за яйца подвесит. С остальными элементами сбора проблем не будет, а вот насчёт стрельб – тебе суетиться. За подарки спасибо. После Присяги заходи, будем пробовать.

В Москву я, конечно, позвонил. Шеф, обожавший решать общие вопросы, но страшно раздражавшийся, когда перед ним возникала конкретная проблема, обещал подумать и велел перезвонить через пару дней. Я знал, что думать он будет до конца сбора, а крайним всё равно окажусь я.

Вечером после отбоя мы сидели в номере гарнизонной гостиницы, собираясь поужинать. В дверь постучали. На всякий случай я убрал со стола бутылку «Князя Шуйского». А вдруг это студент из казармы? Водка на столе преподавателей – это непедагогично.

Но это оказался не студент. К нам опять пожаловал мышевидный родитель в спортивном костюме, правда, на этот раз без пакета.

– Разрешите?

– Прошу… – вздохнул я и уступил ему стул, пересев на кровать.

– Я много времени у вас не отниму, – сказал он, – успеете поужинать. Тем более, пить вы со мной не хотите… Да нет, я всё понимаю, я можно сказать, привык, «Контора глубинного бурения» и всё такое, так ведь?

–Ну-у-у…

– Именно что «ну-у-у». Но поговорить нам всё-таки надо. А потом я уйду.

– Хорошо, – сказал я, – давайте поговорим. – Мне стало любопытно.

– Дело в том, – начал наш гость, – что много лет назад я служил… гм… ну, неважно где. А важно, что там я схлопотал себе дозу облучения. Хорошую такую дозу, увесистую. Можно сказать, несчастный случай, виноватых не было, но по тогдашним, а уж тем более по сегодняшним меркам, доза была такой, что можно было начинать заниматься организацией собственных похорон. Сначала-то я этого не понял, но вот тем, кому понимать положено, всё стало ясно, как днём. От работ меня отстранили и немедленно самолётом в Москву, в госпиталь. Зачем, почему? Врачи молчат, глаза отводят, но обследуют по полной программе. Вот по этой самой программе я и начал кое о чём догадываться, ну, а потом кто-то из врачей проговорился. Что со мной будет, и сколько мне осталось, они, конечно, не сказали, но догадаться и так было нетрудно. Я когда всё понял, чуть руки на себя не наложил. Страшное это дело, когда у тебя внутри тикает. И вот лежишь ты и ждёшь, что и как будет, когда оно дотикает. И сколько ещё этих тиков осталось…

Мы с коллегой переглянулись, я достал с подоконника бутылку и разлил водку по стаканам. Наш гость равнодушно выпил полстакана, ради вежливости взял со стола ломтик помидора – закусить – и продолжил рассказ, потирая горло и покашливая, видно было, что воспоминания ему неприятны и он начинает нервничать.

– Да… Самое страшное, помню, было среди ночи проснуться. Лежишь, смотришь в потолок – и ждёшь.

Отлежал я неделю, потом ещё одну. Ничего. Никаких признаков лучевого удара. То есть вообще никаких. На третью неделю смотрю, врачи улыбаться начали, глаза отводить перестали. «Повезло!», – говорят. Невероятно повезло, небывало, причём никто так и не понял, как и почему. Месяц я в больнице провалялся, потом санаторий был, потом выписали. Со старой работы меня, ясное дело, убрали, но перевели в Москву, в центральный аппарат, сразу же квартиру дали, матпомощь, подъёмные, лечебные, всё такое.

Первое время мы с женой ночи спать не могли – боялись, а вдруг ночью со мной что-то случится? То я не засну, то она – лежит, за руку меня держит. Со временем как-то обвыклись…

А потом жена сказала, что беременна. Сколько вместе прожили – ни одной беременности, а тут – нате. Кинулись по врачам. Все плечами пожимают: «Противопоказаний никаких, но… не советуем!»

В общем, родился у нас сын. Нормальный ребёнок, самый обычный. То есть болел, конечно, капризничал, но как все. С ним мы и про мой случай как-то забыли. И всё было нормально, пока ему двенадцать не исполнилось. А в двенадцать всё и началось. Сначала у него ни с того ни с сего волосы выпали, вообще все, даже брови и ресницы. А потом самое главное началось. Не знаю, как описать, чтобы вы поняли. Он нормальный парень, кто его только не обследовал, ничего не находят. Но есть одна странность – время от времени он как бы отключается на секунду-другую, вроде как засыпает без снов, а потом опять всё нормально. И этих отключений он не помнит…

У жены первый инфаркт случился, когда ей про меня сказали, второй – когда парень… ну, волос лишился, а третий последним был.

Так что теперь мой сын – всё что у меня осталось, это мой крест, моя вина. И я везде с ним. И я не стукач и не провокатор… – он криво усмехнулся.

Я молча разлил остатки водки.

Гость взглянул в наши вытянувшиеся физиономии и спокойно сказал:

– Не принимайте близко к сердцу, это проблемы мои, а не ваши, но знать вам всё-таки надо. Я, пожалуй, пойду, но на всякий случай: я живу в этой же гостинице – (он назвал номер) – и если будет нужна помощь…