Врач напряжённо следил за Иваном Александровичем, опасаясь сердечного приступа, обморока, чего угодно. Но Иван Александрович положил пакетик в карман, повернулся, и, не сказав ни слова, почему-то припадая на правую ногу, пошёл по аллее к выходу из больницы. Врач и сестра провожали его взглядами, пока он не скрылся за поворотом.

Совершенно механически Иван Александрович проехал через весь город на метро, потом на автобусе доехал до дома. В голове было совершенно пусто, только стояло какое-то противное гудение и хотелось пить.

Войдя в квартиру, Иван Александрович не стал раздеваться, а сразу прошёл в комнату. Он оглянулся, и внезапно его полоснуло по сердцу. Он понял, что дом умер вместе с его женой. Вещи, которые выбирала и покупала жена, находила им в доме свои места, умерли вместе с ней и превратились в бессмысленные куски стекла, дерева и камня. Они будут стоять на своих местах, и теперь никто, кроме Ивана Александровича, их не переставит, не вытрет с них пыль, не сменит цветы в вазе. От этого грубого и беспощадного осознания смерти Иван Александрович внезапно потерял дыхание. Воздух застрял в его груди, и он с ужасом почувствовал, что не может ни вдохнуть, ни выдохнуть. Из глаз хлынули слезы. Схватившись за спинку стула, уже в последнюю секунду, теряя сознание, Иван Александрович с хриплым, каркающим криком сумел сделать вдох. Он понял, что сейчас в этом доме ему оставаться нельзя. Трясущимися руками он запер дверь и пешком пошёл в институт.

Ничего не видя вокруг, Иван Александрович поднялся на второй этаж, вошёл на кафедру и повернул направо, в учебную часть. За ним шёл испуганный дежурный офицер, сжимая в руках аптечку…

Иван Александрович сел за стол, достал из кармана футляр с очками, щелчком открыл его, потом закрыл, потом снова открыл… и начал медленно заваливаться влево.

Через два месяца Ивана Александровича выписали из «кардиологии» военного госпиталя и отправили долечиваться сначала в один санаторий, потом в другой. На работу он больше не выходил, и вскоре на его место пришла новая сотрудница – весёлая худенькая девушка, приехавшая учиться в Москву из Холмогор. На дневное отделение она не поступила, поэтому днём стала работать на кафедре, а училась на вечернем. Кафедральный народ, разузнав о том, что новенькая – землячка Ломоносова, повесил у неё над столом портрет первого российского академика, и каждый раз, заходя в учебную часть, лживыми голосами поражался сходству всех «холмогорских».

В обычной институтской текучке об Иване Александровиче стали забывать, но однажды дежурному по кафедре позвонили из штаба ВДВ.

– Иван Александрович у вас работал?

– Да, у нас…

– Зам командующего приказал вам сообщить, что он умер. Организация похорон на нас, имеем достаточный опыт, – хмыкнул десантник, – но если кто-то из ваших захочет проститься, позвоните сыну Ивана Александровича, – и продиктовал телефон.

Узнав о смерти Ивана Александровича, офицеры пустили фуражку по кругу, кое-какие деньги начальник выбил в профкоме. Их как раз хватило, чтобы купить хороший венок и цветы. Чтобы уточнить место и время прощания, начальник набрал номер сына Ивана Александровича и кратко изложил суть дела.

Энергичный голос в трубке запнулся только на секунду:

– Вы… вот что… Цветов достаточно, так что вы венок сдайте обратно, а деньги пусть мне подвезёт тот из ваших, кто приедет на похороны.

Я сидел в преподавательской и тихо, но вдумчиво матерясь, составлял план-календарь мероприятий учебного сбора, одним глазом заглядывая в календарь обычный перекидной, другим в план-график прохождения сбора, а третьим, сакральным – в программу военного обучения и положение о военных кафедрах. Другие, не менее захватывающие документы, были разложены на соседних столах, поскольку в преподавательской я был один.

Начинать рассказ с местоимения «я» вообще-то некрасиво и невежливо по отношению к читателю, но в данном случае ничего не поделаешь, эта история начинается именно с того, что я сидел в преподавательской и копался в бумагах.

Вторую неделю город был накрыт пыльным и удушливым колпаком июньской жары. За ночь дома, тротуары и припаркованные автомобили не успевали остыть, а метро встречало утренних пассажиров липкой, болотной духотой.

Стеклянная стена преподавательской выходила на солнечную сторону и никакие шторы не спасали. Согласно институтским легендам, новое здание на проспекте Вернадского было спроектировано для какой-то африканской страны, робко вставшей на путь социализма. Однако, ознакомившись с проектом, африканцы схватились кто за сердце, а кто и за копья, и перешли на тёмную сторону силы, предавшись мировому империализму.

Проект храма позитивистской науки оказался никому не нужен, и вот тут-то на него и наложил предприимчивую лапу наш ректор. Чертежи быстренько доработали, убрав систему централизованного кондиционирования, лифты и прочую буржуазную заразу; здание привязали к местности, встроили рахитичное отопление, и через каких-нибудь пятнадцать лет на замусоренном пустыре возникло гордое здание. Угрюмые мизантропы-архитекторы встроили в корпуса института чудовищные сквозняки, которые сносили со столов не только бумаги, но и увесистые книги, поэтому преподаватели и студенты научились, подобно ниндзя, стремительно прошмыгивать в двери, захлопывая их за собой снайперским пинком.

Увлёкшись любимым делом офицера-преподавателя, я не услышал скрипа открываемой двери, но ощутил мощный воздушный поток, повлёкший ворох бумаг на столе к открытому окну.

– Дверь, бля!!! – завопил я, падая с раскинутыми руками на стол.

Вошедший промолчал, и тогда я, как умирающий лебедь, вывернул шею, чтобы увидеть, кого внесло в преподавательскую и почему эта ходячая ошибка эволюции не закрывает дверь.

Оказалось, что ко мне забрёл какой-то гражданский. Уяснив, наконец, сложившуюся ситуацию, он поспешно прикрыл дверь.