Только этими тремя причинами можно объяснить т неудачи, которыя до сихъ поръ всегда сопутствовали попыткамъ изданія народныхъ книгъ.

По разрядамъ этихъ причинъ можно подраздлить вс неудачныя, издававшіяся и издающіяся до сихъ поръ книги.

Одни не знанія хотятъ сообщить народу, а хотятъ возбудить въ нихъ извстное настроеніе, почему нибудь желательное для издателей. Это вс 2-й, 3-й и 10-й руки религіозныя изданія — монастырей, Исакіевскаго собора, Петровскаго монастыря, Пашковскія, распространенія душеполезныхъ и т. п. Вс книги эти не передаютъ никакихъ знаній и не захватываютъ интереса читателя — потому именно, что авторы ихъ не передаютъ тхъ основъ, которыя привели ихъ къ извстному настроенію, а прямо <и большею частью бездарно и глупо> передаютъ самое настроеніе. Лучшимъ образцомъ этаго страннаго уклоненія отъ цли и совершенной безполезности могутъ служить Пашковскія изданія, — какъ умирающему сказали: «Кровь Христа спасла тебя», и онъ обрадовался и умеръ счастливый и т. п. <Надо передать народу въ книг т основы, то ученіе, которое приводитъ къ такому настроенію, а не самое настроеніе.> Ошибка всхъ этаго рода книгъ въ томъ, что <извстное такое или иное религіозное настроеніе, вытекающее изъ чтенія священнаго Писанія,> можетъ быть передаваемо только художественнымъ произведеніемъ, не есть дло знанія, которое можетъ быть передаваемо книгой, но есть дло жизни. — Все же, что можетъ быть передаваемо книгой, есть самое священное писаніе Отцевъ церкви, религіозныя изслдованія, а не настроеніе; настроеніе можетъ быть передаваемо только художественнымъ произведеніемъ. Всякая книга необходимо должна быть или разсужденіе, или сообщеніе знаній, свденій, или художественное произведеніе. Эти же книги — ничего. Все ихъ право на существованіе есть какое-нибудь часто очень странное настроеніе автора и наивное убжденіе, что настроеніе это можетъ быть передано первыми попавшимися словами и образами. — Очень понятно, что голодные никакъ не хотятъ принимать то подобіе пищи, которое бьетъ на то, чтобы ихъ какъ-то настроить по новому, непривычному имъ.

Другой разрядъ книгъ, и самый большой, это ошурки— та пища, которая не годится сытымъ, — «отдать ее голоднымъ». Къ этому разряду принадлежатъ, во первыхъ, вс Прсновскія изданія — Весельчаки разные, <стихотворныя пакости>, Похожденія Графаи, во вторыхъ, — отчего же не сказать правду, — все ршительно, все забракованное для насъ, сытыхъ. Вдь это не шутка, а каждому случалось слышать: я никуда не гожусь, не попробовать ли писать для народа? Въ этомъ разряд есть прямо книги, невольно попадающія въ народъ вслдствіи ходовъ народной книжной торговли, но большая часть сознательно пишется нами для народа, т. е. пишется людьми, забракованными для насъ, но для народа считающимися годными. — Въ этомъ отдл вся педагогическая народная литература — разныя исторіи и разсказы, — вс составленные тми людьми, которые очень хорошо знаютъ про себя и про которыхъ другіе знаютъ, что они для насъ не годятся, а для народа — нетолько сойдетъ, но даже прекрасно. Мы такъ привыкли къ этому, что для народа сойдетъ то, чего мы не димъ, что многіе, и я въ томъ числ, и не замчаемъ всю нелпость такого сужденія. То, что для насъ, десятковъ тысячъ, не годится, то годится для миліоновъ, которые теперь сидятъ съ разинутыми ртами, ожидая пищи. Да и не въ количеств главное дло, а въ томъ, при какихъ условіяхъ находимся мы, не признающіе годными для себя это кушанье, и въ какихъ условіяхъ они, для которыхъ мы признаемъ кушанье годнымъ? Мы, не признающіе этихъ ошурковъ, напитаны уже хорошо. Мы и учились, и здимъ, и языки знаемъ, и выборъ, и разборъ книгъ передъ нами; если мы и проглотили немножечко ядку, нашъ организмъ справится съ нимъ. А они, <голодные>, — двственны — ядокъ во всхъ формахъ — и лжи художественной, и фальши всякаго рода, и логическихъ ошибокъ — попадаетъ въ пустой желудокъ. Имъ — ничего: сойдетъ! Въ бочк меду такая грубая вещь, какъ ложка дегтя, испортитъ все дло, а въ дл духовномъ эта ложка дегтя еще мельче и еще ядовите. Ауербахъ, помню, сказалъ очень хорошо: для народа — самое лучшее, что только есть, — только оно одно годится. Точно также какъ для ребенка годится только самая лучшая <и нжная> пища.

Третій разрядъ книгъ — эта наша самая пища, но такая, которая годится намъ, сытымъ съ жиру, которая надуваетъ насъ, но не кормитъ и отъ которой, когда мы предлагаемъ ее народу, онъ тоже отворачивается. Эти книжки это: Пушкинъ, Жуковскій, Гоголь, Лермонтовъ, Некрасовъ, Тургеневъ, Толстой — съ прибавленіемъ историковъ и духовныхъ новйшихъ писателей — наша новая литература за послднее 50 лтіе. Мы питаемся этимъ, и намъ кажется, <что> это самая настоящая пища, а онъ не беретъ. Тутъ есть недоразумніе, и это-то приводитъ меня къ главной моей мысли, и поэтому объ этомъ надо поговорить поподробне.

Всегда ли это такъ было или только въ наше время, но вотъ что случилось теперь. Вс мы, образованные люди, очень образованы, и мы все знаемъ и не запнемся, или рдко, передъ какимъ нибудь именемъ великаго человка мысли и не скажемъ фразу, которая покажетъ, что мы ужъ давно хорошо знаемъ то, что сдлалъ этотъ человкъ, и повторять, что мы вс знаемъ, излишне. Но я теперь убдился, что изъ 10 случаевъ 9, если два собесдника упомянули о Сократ, о книг Іова, объ Аристотел, объ Эразм (несмотря на то, что прибавятъ: Ротердамскій), о Монтень, о Дант, Паскал, Лесинг и продолжаютъ говорить, предполагая, что оба знаютъ то, о чемъ упомянули, подразумвая извстныя мысли, что если ихъ спросить, что они подразумваютъ, они не будутъ знать — ни тотъ, ни другой. (Я по крайней мр былъ въ такомъ положеніи 1000 разъ.) Я убдился, что въ наше время мы, образованные люди, выработали (въ особенности школой) искусство притворяться, что мы знаемъ то, чего не знаемъ, длать видъ, что вся духовная работа человчества до насъ намъ извстна; выработалось искуство освободиться отъ необходимости знанія прошедшаго, и живемъ только крохотнымъ знаніемъ настоящей дятельности человческаго ума или послдняго — много, много — пятидесятилтія. У насъ выработалось искусство быть вполн невжественнымъ съ видомъ учености. Мы знаемъ десятыя, двадцатыя, уменьшенныя, исправленныя отраженія мыслей великихъ умовъ и совсмъ не знаемъ ихъ и считаемъ даже, что ихъ и не нужно знать. Что теперь, nous avons chang'e tout ca, 76 какъ говорилъ мнимый докторъ у Мольера, оправдываясь въ томъ, что печень оказалась не на той сторон, гд нужно. — Мы, образованные люди, ужасно озабочены о томъ, чтобы узнать, что въ прошломъ мсяц написано: такой-то и такіе-то нами любимые писатели или ученые въ Европ, мы считаемъ стыднымъ не знать того, что было написано ну двадцать, ну 30 лтъ тому назадъ, но дальше мы уже нейдемъ. Да и невозможно — некогда. Мы, какъ такой чудный географъ, который бы изучилъ вс ручейки и холмики своей волости, не иметъ понятія объ Амазонк, ркахъ и Монбланахъ всего міра, и воображаетъ, что знаетъ вс рки и горы. Я убдился, что мы извстными пріемами образованія, культурой заслоняемъ отъ себя всю огромную область истиннаго образованія и, копошась въ маленькомъ заколдованномъ кружк, очень часто открываемъ съ большимъ трудомъ и гордостью то, что давно открыто моряками. Мы стали ужасно невжественны. (Какъ ни странно сказать, вншнее класическое образованіе много способствовало этому. Голову даю на отсченіе, если хоть одинъ ученикъ классической гимназіи прочелъ для себя, для удовольствія, Ксенофонта или Цицерона, на которомъ его мучали 8 лтъ.)

77 Мы стали невжественны потому, что навсегда закрыли отъ себя то, что только и есть всякая наука — изученіе тхъ ходовъ, которыми шли вс великіе умы человчества для уясненія истины. Съ тхъ поръ, какъ есть исторія, есть выдающіеся умы, которые сдлали человчество тмъ, что оно есть. Эти высоты умственные распредлены по всмъ тысячелтіямъ исторіи. Мы ихъ не знаемъ, закрыли отъ себя и знаемъ только то, что вчера и третьяго дня выдумали сотни людей, живущихъ въ Европ. Если это такъ, то мы и должны быть очень невжественны; а если мы невжественны, то понятно, что и народъ, которому мы предлагаемъ плоды нашего невжества, не хочетъ брать его. У него чутье не испорченное и врное. —

Мы предлагаемъ народу Пушкина, Гоголя, не мы одни: Нмцы предлагаютъ Гете, Шиллера, Французы — Расина, Корнеля, Буало, точно только и свту, что въ окошк, и народъ не беретъ. И не беретъ, потому что это не пища, а это hors d’oeuvres, десерты. Пища, которой мы живы, не та — пища эта — вс т откровенія разума, которымъ жило и живетъ все человчество и на которомъ выросли Пушкины, и Корнели, и Гете. И если изъ насъ кто сытъ, то сытъ только этимъ, и этимъ только можно питаться не народу одному, но всякому человку.

И вотъ это то разсужденіе приводитъ меня къ началу — къ тому, какъ поправить то дло, что люди знающіе хотятъ передать свои знанія народу, а народъ не беретъ. Чтобы поправить это дло, надо, первое, перестать длать то, что не нужно и вредно. Надо признать невозможность передачи черезъ книги извстнаго настроенія народа, надо понять, что только поэзія, которая независима отъ цлей, можетъ передавать настроеніе, a дидактическія, не имющія ни разумнаго, ни научнаго, ни художественныхъ достоинствъ, не только безполезны, но вредны, возбуждая презрніе къ книг.

Надо признать то, что народъ есть люди такіе же, какъ мы, только ихъ больше насъ и они требовательне и чутче къ правд, и что потому все, что не совсмъ хорошо для насъ, совсмъ дурно для народа.

И третье главное: надо признать то, что для того, <чтобы давать другимъ, надо знать, что то, что мы даемъ, хорошо и нужно. Надо признать, что мы сами невжественны, что намъ не учить надо какой то народъ, отдльный отъ насъ, а что намъ всмъ надо учиться, и чмъ больше, тмъ лучше, и чмъ въ большей кампаніи, тмъ лучше.> Народъ не беретъ нашей пищи: Жуковскаго, и Пушкина, и Тургенева — значитъ пища — не скажу дурная, но не существенная. <Есть у насъ хорошая, та самая, которая напитала насъ — дадимъ ее, онъ возьметъ, a нтъ, то давайте <вмст> пріобртать ее. Вся неудача происходитъ отъ путаницы понятій: народъ и мы — не народъ, интелигенція. Этаго дленія не существуетъ. Мы вс безразлично отъ рабочаго мужика до Гумбольта имемъ одни знанія и не имемъ другихъ. Одинъ больше иметъ и больше ему недостаетъ. Другому больше недостаетъ, и онъ меньше иметъ. 78 Разница между людьми состоитъ только въ томъ, что однимъ боле, другимъ мене доступно знаніе.