Обидно, что попрошайка наберетъ эти 40 копеекъ по улицамъ у такихъ дураковъ, какъ я. Обидно особенно потому, что удивляешься, какъ Петры и Семены не сдлаютъ того же. И длаютъ многіе, и я видлъ такихъ. И поработаетъ и попроситъ. И все меньше работаетъ и больше проситъ. Это было мое первое знакомство съ городской бдностью. Тутъ уже я видлъ другое, чмъ въ деревн. Въ деревн большинство народа живетъ, чтобы работать, въ город большинство народа жируетъ. Въ деревн настоящіе жители работающіе, и, кром того, живутъ люди неработающіе, высасывающіе сокъ изъ работающихъ; въ город настоящіе жители не работаютъ, а притащили въ городъ то, что они высосали въ деревн, а работаютъ деревенскіе люди, чтобы назадъ высосать этотъ сокъ изъ жирующихъ — извощики, трактирщики, банщики, лавочники, проститутки, всякіе художники, дворники, поденные. Разница въ томъ, что въ деревн кормятся землей, и ее не обманешь: что потрудишься, то она и дастъ. Въ город кормятся жирующими людьми: этихъ можно надуть. Кто глупъ, тотъ храпъ гнетъ, — дрова колетъ, а кто поумне, тотъ въ банк, въ суд, въ лавк, въ трактир сидитъ или стоитъ, кланяясь, подл Фульда или пассажа. — Такъ по первому моему знакомству съ нищетою города я охладлъ къ ней. Я подавалъ также, но чисто механически, какъ обрядъ, какъ люди крестятся передъ церковью, не для того чтобы помочь (я видлъ, что изъ 100 случаевъ разъ не помогу), а просто изъ учтивости, какъ я посторонюсь, если меня просятъ посторониться. Я охладлъ къ городскимъ нищимъ, но вопросъ городскаго нищенства еще больше интересовалъ меня, потому что онъ былъ мн неясенъ. Гд его корень, и какъ помочь ему? Я думалъ больше, но не чувствовалъ. Одинъ разъ, чтобы ближе изслдовать это дло, я пошелъ, какъ мн говорили, къ самому центру всей этой погибшей братіи — къ Хитрову рынку. Это было въ Декабр, часа въ 4. Уже идя по Солянк, я сталъ замчать больше и больше людей оборванныхъ, развращенныхъ, которые направлялись вс въ одну сторону. Не спрашивая дороги, которой я не зналъ, я шелъ за ними, вышелъ на Хитровъ рынокъ. Торговки и развращенныя женщины сидли и ходили и ругались. Чмъ дальше я шелъ, тмъ грубе были ругательства. Со мной рядомъ шли быстро дв женщины, одна еще не старая. И самыя гадкія слова безъ всякой надобности сыпались у нихъ изъ устъ. Он были не пьяны, чмъ то были озабочены, и шедшіе навстрчу и сзади и спереди мущины не обращали на это никакого вниманія. Прошли частные ночлежные дома, нкоторые завернули туда, другіе, сходясь со всхъ сторонъ, все шли дальше въ гору, завернули за уголъ и подошли къ кучк народа, стоявшей по тротуару у входной двери въ большой Ляпинскій ночлежный домъ. Я остановился тутъ же. Мужикъ опухшій съ рыжей бородкой, въ прорванномъ кафтан и въ ботинкахъ, юноша безбородый, худой, длинный, въ одной рубах, на плеч прорвана, и жилетъ, солдатъ здоровый, черный, горбоносый, въ рубах ситцевой, и жилет безъ шапки, старикъ длинный, клиномъ борода, въ пальто, подпоясанъ, и въ лаптяхъ, пьяный, старуха съ одышкой, обмотанная втошками. Одинъ краснорожій, въ лохмотьяхъ пальто и опоркахъ на босу ногу, позвалъ сбитенщика, выпилъ. Юноша, дрожа отъ холода, попросилъ у меня на сбитень и грлъ руки объ стаканъ. Другіе попросили. Весь сбитень выпили. Вс грли руки. Толпа осадила меня. Дворникъ сосдняго дома прогналъ съ тротуара своего владнья. Когда я оглянулся, толпа стала огромная. Ихъ не пускали, но жадные, голодные глаза смотрли въ мою сторону. Стали просить денегъ. Одно лицо жалче и обезображенне и униженне и измученне другаго смотрло мн въ глаза. Потомъ, я узналъ, ихъ было тысяча человкъ. Я роздалъ все, что у меня было, заплакалъ и убжалъ прочь. Нтъ, не они виноваты. Долго я не могъ пережить этаго впечатлнія, и теперь не пережилъ, и никогда не переживу его, какъ я не пережилъ 25 лтъ тому назадъ того впечатлнія, когда я увидалъ, какъ убили человка машиной. Какъ тогда, въ тотъ моментъ, когда голова и тло порознь упали, я ахнулъ и понялъ, не умомъ, не сердцемъ, a всмъ существомъ моимъ, что сдлали страшное преступленіе и что я участникъ его, такъ и здсь, но здсь сильне. Тамъ все, что я могъ сдлать, это было то, чтобы закричать этимъ людямъ, что они злоди, биться съ ними, чтобы не дать убить человка, и я не сдлалъ этаго. Здсь я могъ отдать, кром денегъ, которыя со мной были, и мою шубу и все, что у меня было еще, и я не сдлалъ этаго. Если есть Богъ, то не онъ это сдлалъ. А мы сдлали это. Римляне помшались тмъ, что зври на глазахъ у нихъ разрывали. 230 <Но они не знали, что это дурно. А что, какъ мы, зная, что это дурно, потшаясь, доводимъ до этаго людей?...>

Впечатлніе это отравило мн и такъ отравленную жизнь въ Москв, я не могъ, не могу сть и пить, не думая, что я мъ и пью кровь и плоть живыхъ людей, но я не понималъ всего. Я чувствовалъ, что кто-то виноватъ въ этомъ, и первый я, но не зналъ хорошенько степень своей вины и способъ искупленія ея. И я все больше и больше вникалъ въ жизнь этой городской бдности.

Случилась перепись. Я попросилъ позволенія принять въ ней участіе, для того чтобы еще ближе и во всемъ объем узнать свою вину. Мн дали участокъ Ржановскаго дома на Смоленскомъ рынк. Домъ этотъ славится своей нищетой и развратомъ, такъ что ругаются: «теб бы въ Ржановской крпости жить». Условія, въ которыхъ сложилась жизнь этаго дома, родились сами собой. Тутъ не видно и слдовъ ни филантропической, ни правительственной дятельности. Только городовыхъ побольше, чмъ въ другихъ мстахъ. Въ дом больше 2000 жителей. Это на половину т же люди, какъ и т, которые ждали входа у Ляпинскаго дома. Но здсь люди эти перемшаны съ Петрами и Семенами, которые еще работаютъ, и сътакими, которые уже догадываются, что работать глупо, и занимаются тми промыслами, которые вс одинаково дурны, но изъ которыхъ одинъ только — воровство — почему то преслдуется. Это низшее городское населеніе, такое, котораго въ Москв, вроятно, около полумилліона. Тутъ, въ этомъ дом, есть вс ступени этихъ людей. Есть сапожникъ, щеточникъ, поденные, есть обманщики, нищіе, воры. Сапожники, столяры, токари, башмачники, извощики, кузнецы, поденные — это малая часть; другая часть — небольшая — это старьевщики, барышники, закладчики, торговки, прачки и половые. И самая большая часть — это нищіе, обманщики и бляди. Здсь я видлъ тхъ же людей, которыхъ я видлъ у входа въ Ляпинскій домъ, но въ друтихъ условіяхъ: Тамъ они были въ самомъ жалкомъ положеніи, въ которомъ они бываютъ на улиц и когда у нихъ нтъ и 5 копеекъ за ночлегъ. Тамъ я видлъ тхъ же людей въ т дни, когда не удается иногда день-два добыть копейку, и они голодные, холодные, гоняемые изъ трактировъ, ждутъ, какъ манны небесной, впуска въ топленое мсто: здсь т же, но когда есть добыча, и тутъ я вижу тхъ же изможженныхъ людей въ одной рубах, но на койк, въ тепл, мертвецки пьяныхъ, и они не возбуждаютъ сожалнія. Я 4 раза обходилъ жителей Ржановскаго дома, и ни разу я не испытывалъ чувства состраданія, которое вызвалъ во мн пріемъ въ Ляпинскій домъ. И хочешь помочь; знаешь, что тутъ плохо, и не знаешь чмъ? кому? какъ? 231 Гадко и страшно, но рдко жалко. То же самое чувство, какъ и во мн, возбудило и въ моихъ сотрудникахъ студентахъ посщеніе Ржановскаго дома. Жители эти не возбуждали непосредственнаго чувства жалости. Они скоре возбуждали чувство веселости, игривости, въ которое они невольно насъ втягивали. Бойкія, часто дружелюбныя шутки, насмшки другъ надъ другомъ. Такъ дйствовали они на хозяина дома, водившего насъ, дворника, счетчиковъ и даже на меня, несмотря на то, что по Ляпинскому дому я зналъ, что скрывается подъ этимъ. Одна оборванная хозяйка квартиры называла себя кн. Трубецкой, и это названіе вызывало общій хохотъ. Въ одномъ вонючемъ, грязномъ, биткомъ набитомъ углу хозяинъ дома сказалъ намъ: «здсь аристократія». И пьяный въ черной, прорванной рубах закричалъ: «благородное дворянство — я». Но когда его попросили прописать квартирную карту, онъ сказалъ: «я не гожусь». Въ друтихъ квартирахъ хозяинъ, чтобы передать квартирную карту, вызывалъ по имени отчеству, и выходилъ, одваясь, ученый человкъ, рдко трезвый, и съ чувствомъ и любовью брался за дло карточки. Онъ, видимо, радовался этому случаю общенія съ тмъ міромъ, въ которомъ пишутъ вопросы и печатаютъ на красной бумаг. Мальчишки на одномъ коньк катались по прилитымъ нечистотами пригоркамъ. Женщины-прачки стирали въ корытахъ, и почти всегда около нихъ былъ пьяный любезникъ. Старухъ, стариковъ, нищихъ и рабочихъ, сапожниковъ часто заставали за обдомъ или чаемъ, и всякій разъ на привтъ намъ: «хлбъ да соль», или «чай да сахаръ», они отвчали: «просимъ милости» и даже сторонились, давая намъ мсто. Почти везд смялись надъ ребятами или надъ кмъ-нибудь изъ большихъ: «ну, братъ, теперь запишутъ». Двки съ папиросками или за чаемъ смются всему, что имъ не скажутъ, и вс, кто говорятъ, съ ними смются.

Много квартиръ, въ которыхъ живутъ по 10 и больше лтъ. Одинъ столяръ съ рабочими, портной старичокъ съ старушкой, по 60 лтъ. Оба торгуютъ яблоками, на полу постланы соломенные щиты. Образовъ много, лампадка, завшанные простыней шубы крытые. Старушка вяжетъ чулки. Вдова одна въ свтелк, тоже образа, лампадка, пуховикъ, стеганное одяло, самоваръ, чашки. Самовары, чашки, чайники, жестяночки изъ-подъ конфетъ для сахара и чаю, папироски везд. Больныхъ изъ 2000 жителей мы нашли только 3-хъ. Ихъ обираютъ, какъ и мертвыхъ, какъ и нечистоты [?], какъ и убійцъ (когда мы ходили, шло слдствіе о сапожник, убившемъ ножемъ солдата).

Такъ что жалости не возбуждаетъ эта жизнь, a скоре игривое настроеніе.

Я принялъ участіе въ переписи потому, что мн хотлось получить отвты на мучавшіе меня вопросы. — Именно: сколько въ Москв такихъ несчастныхъ голыхъ, голодныхъ, какъ т, которые стояли у Ляпинскаго дома? Сколько такихъ несчастныхъ, съ жиру бсящихся, какъ я? Нельзя ли намъ подлиться? Будетъ ли намъ отъ этаго лишеніе? Я былъ на засданіяхъ распорядителей по переписи и говорилъ съ членами Комитета: нельзя ли предложить вопросы, которые бы выяснили это. Но было уже поздно, вопросы уже были утверждены въ Петербург, новыхъ нельзя было ставить. Одинъ только вопросъ о фортепьяно частнымъ образомъ ввели. Мн хотлось узнать, сколько голодныхъ и сколько играющихъ на клавикордахъ.

Получивъ участокъ Ржановскаго дома, я однако испугался. Вспоминая ужасы Ляпинскаго дома, я не ршался идти туда, не запасшись прежде средствами помочь этимъ несчастнымъ, которыхъ я увижу тамъ. Я приблизительно сдлалъ такой разсчетъ: если я найду тамъ 1000 человкъ несчастныхъ, для того чтобы одть, накормить, выправить билетъ, отправить по желзяой дорог этихъ людей, нужно по крайней мр по 15 р. = 15 000; для того чтобы помочь такъ, чтобы пустить ихъ въ ходъ, надо по крайней мр по 200 р. = 200 000 р. У меня есть почти эти деньги, но я не могу ихъ отдать. Если я отдамъ, меня сочтутъ сумашедшимъ, а главное — я огорчу близкихъ. Дай я предложу знакомымъ богатымъ и досужимъ людямъ сдлать это. Дать деньги и заботу и пойти по переписи или съ переписью. И на это я посвятилъ день. Я пошелъ къ одному очень богатому старому человку и предложилъ ему помочь мн. Онъ согласился дать мн то, что я попросилъ у него, — до 300 р., но заняться бдными онъ былъ не въ состояніи. Я предложилъ ему поручить это дло кому-нибудь изъ близкихъ ему молодыхъ людей. Онъ сказалъ, что у него никого нтъ, но деньги онъ дастъ. И это было хорошо, и отъ него я пошелъ къ одной особ, про которую я зналъ, что она много помогаетъ бднымъ. Я засталъ особу эту вечеромъ не одну. У ней въ богатой гостиной было человкъ 15 гостей. Вс собрались съ благотворительною цлью. Он сидли — дамы — и одвали маленькихъ куколъ, мужчины любезничали съ дамами. У подъзда стояло полдюжины каретъ. Куклы должны были разыграться въ лотерею и принести, я думаю, не больше 500 р. Я зналъ хозяйку, зналъ ея прекрасное сердце; но зрлище это было отвратительно. — Заявляемая цль этихъ людей — помочь нищимъ, помочь деньгами. Чтобы собрать эти деньги, люди эти съзжаются сюда и будто бы работаютъ. Но не говорю ужъ о томъ, что сними каждая изъ этихъ дамъ по одному камушку изъ сережки или кольца и замни его стекляннымъ, сними ненужную пелеринку съ лакея и продай это, и денегъ наберется столько, что процентовъ будетъ въ 10 разъ больше, чмъ это они выработаютъ; пусть эти дамы только не здятъ сюда, то то, что они потратятъ на воротнички, на перчатки, на проздъ, будетъ вдесятеро больше того, что они сработаютъ. Зачмъ они это длаютъ? Что это есть безуміе, подобнаго которому можно искать только въ Преображенской больниц, это явно; но сказать то, что такъ и просится на языкъ, что это верхъ безнравственности, т. е. что длая свою похоть, эти люди хотятъ уврять другихъ (и себя), что они длаютъ добро, — сказать это легко, но это было бы несправедливо. Они такъ запутаны, что не видятъ безумія своего поступка, и многія изъ нихъ съ искренними слезами на глазахъ говорятъ о добр. Имъ внушено, что все то, что они имютъ, и сережки и брошки, и кареты — все это такъ должно быть, что безъ этаго нельзя жить, какъ безъ хлба. Внушено имъ, что обязанность ихъ состоитъ въ томъ, чтобы пріятно проводить время, и потому они искренно убждены, что если изъ двухъ пріятныхъ препровожденій времени, хать въ театръ или шить куклы, они выбрали шить куколъ для благотворительности, они сдлали очень хорошо. Они точно поступаютъ хорошо и не виноваты въ томъ, что называютъ благотворительностью то, что они длаютъ. Никто не растолковалъ имъ того, что это нельзя называть добромъ. Они не виноваты въ томъ, что никто имъ не внушилъ, что добро не только не можетъ соединяться съ потхой, но что оно начинается только тогда, когда человкъ душу, т. е. жизнь свою, отдаетъ для другаго, и потому, прежде чмъ начать разговаривать о добр, надо раздать или разбросать вс брошки, пелеринки, кареты, оставить то, что нужно, чтобы жить, и тогда попробовать длать добро, т. е. служить другому. А что теперь, съзжаясь шить куколъ вмсто того, чтобы смотрть Нана, они длаютъ сравнительно только мене мерзкій поступокъ, чмъ вс т, изъ которыхъ составлена вся ихъ жизнь. Я слыхалъ прежде про такія благотворительныя общества, но здсь я въ первый разъ увидалъ это. Увидалъ эти атрофированныя блыя въ перстняхъ, неспособныя къ работ, притираніями налощенныя руки, копошащіяся въ тряпочкахъ, эти шиньоны, кружева и приторныя лица, и мн стало ужасно гадко и уныло. (Странно, въ числ писемъ просителей, полученныхъ мною потомъ, одно изъ самыхъ правдивыхъ и трогательныхъ писемъ было отъ однаго семейства, занимавшагося дланіемъ куколъ и впавшаго въ бдность отъ возникшей въ послднее время конкуренціи. Не эта ли благотворительная гостиная погубила его?) Я уныло, но все-таки сказалъ то, зачмъ я пріхалъ. И что же? Какъ ни странно должно было показаться то, что я говорилъ (я говорилъ почти то, что напечаталъ въ своей стать), я нашелъ сочувствіе. Но лица самыя сердечныя и серьезныя говорили мн съ грустью, что ничего нельзя сдлать, что средствъ мало, что вс мры тщеславія и выпрашиванія употреблены и что нтъ средствъ, но попытаться можно. Одна особа предложила мн денегъ, сказавъ, что сама идти не можетъ, но сколько денегъ и когда она мн доставитъ ихъ, она не сказала. Другая особа и одинъ молодой человкъ предложили свои услуги. Къ выводамъ я приду посл, теперь же я пишу свои впечатлнія. Я получилъ общаніе денегъ съ двухъ сторонъ, общаніе содйствія трудомъ, участіемъ, т. е. ходьбой по бднымъ, тоже отъ двухъ лицъ. Вс выразили сочувствіе не притворное, а искреннее, но я ухалъ оттуда съ предчувствіемъ, что отъ этихъ людей помощи не будетъ и даже что изъ мысли моей статьи ничего не выйдетъ. Въ справедливости своихъ мыслей я не сомнвался и не сомнваюсь, какъ и въ томъ, что 2 X 2 = 4. Сочувствіе, желаніе сдлать то, что я предлагалъ, я нашелъ во всхъ, но мн чуялось уже, что между желаніемъ и исполненіемъ стоитъ какая-то жестокая, неодолимая преграда.

Я все-таки началъ писать свою статью.

Я прочелъ статью юному Прокурору (Онъ зашелъ ко мн, когда я писалъ статью). Прокуроръ обыкновенный типъ умнаго, неврующаго ни во что, не злаго и насмшливаго человка.

Онъ выслушалъ и, какъ умудренный опытностью человкъ, годящійся мн въ сыновья, сказалъ, что, разумеется, это было бы прекрасно, и все это врно, но ничего изъ этаго выйти не можетъ — людей такихъ нтъ и т. п. Потомъ я прочелъ молодому даровитому писателю самаго либеральнаго, народнаго направленія. Онъ выслушалъ и, очевидно, не одобрилъ мечтательность, непрактичность, неприложимость къ длу мыслей, выраженныхъ въ этой стать; пожаллъ, очевидно, о ложномъ направленіи, избранномъ мною, которое могло бы быть гораздо лучше направлено, но призналъ, что вреднаго ничего нтъ въ стать и что она можетъ быть полезна. Потомъ я прочелъ статью въ Дум. На вопросъ мой по окончаніи чтенія о томъ, принимаютъ ли руководители предложеніе мое оставаться на своихъ мстахъ, для того чтобы быть посредниками между обществомъ и нуждающимися, двое отвтили мн порознь въ одно слово: мы считаемъ себя нравственно обязанными это сдлать.Это было точное выраженіе того впечатлнія, которое произвело на большинство мое обращеніе.

Тоже впечатлніе произвело мое сообщеніе и на счетчиковъ, съ которыми я познакомился: «что-то тутъ очень хорошо и несомннно справедливо, но что-то тутъ очень глупо, такъ глупо, что даже совстно. Совстно какъ то смотрть въ глаза другъ другу, говоря про это».

Такое же впечатлніе произвела эта статья на Редактора газеты, на моего сына, на мою жену, на купца — домовладельца, на самыхъ разнообразныхъ лицъ. «Правда то правда, да ничего изъ этаго не выйдетъ». Кром того, при разговорахъ объ этомъ вс начинали тотчасъ же осуждать другихъ. Говорили: «да у насъ возьмутся и сейчасъ бросятъ. У насъ не думаютъ. о ближнемъ, у насъ только бы самому добыть себ блага жизни. У насъ спячка, у насъ буржуазія тупая» и т. д. И такъ говоря про предполагаемыя причины неудачи, вс бранили другъ друга отчаявшись другъ въ друг и, слдовательно, бранили себя и отчаявались въ самихъ себ.

Нельзя не водить въ участокъ нищихъ, потому что такъ начальство велитъ, и нельзя не ходить въ церковь, потому что такъ православіе велитъ. Только въ послднее время, а именно въ ныншнемъ году, я встртилъ одного человка, который уже прямо выразилъ мн то, что законъ Евангелія по отношенію къ нищимъ, — да и вообще, — устарлъ и не иметъ силы, и существуетъ другой законъ, замнившій его. Это былъ единственный случай яснаго и логическаго разршенія вопроса, и потому я не могу не отмтить его. До тхъ поръ при бесдахъ съ самыми разнообразными людьми, съ городовыми, священниками, кучерами, профессорами, кухарками, министрами и ихъ женами, съ учеными и неучеными меня, какъ кошемаръ, всегда томила та сознательная неясность, которая существуетъ въ ихъ представленіи о томъ, какимъ образомъ, признавая себя христіанами, обходить самыя простыя, первыя и ясно выраженныя положенія христіанства. Вс мы сыны однаго отца, и надо убивать (у насъ христолюбивое воинство). Самарянинъ — примръ отношенія къ ближнему вражескаго народа. Не судите и не присуждайте , что значитъ присуждать къ наказанію по суду. Сказано: возьмутъ рубаху, отдай кафтанъ. Представленъ примръ блудницы, которую некому осудить, а у насъ суды судами погоняютъ, и считается самымъ почтеннымъ христіанскимъ дломъ судить въ судахъ и при этомъ присягаютъ на евангеліи. Сказано: не клянись вовсе, и насъ всхъ заставляютъ клясться на евангеліи, въ которомъ сказано: не клянись, и цловать то мсто, гд сказано: не клянись. Сказано: если взглянулъ на женщину съ похотью, то согршилъ, и если глазъ соблазняетъ, вырви его, т. е. вырви соблазнъ плоти. Вс театры, вс балы, вс увеселенія, вс галереи картинъ, вс удовольствія въ государственныхъ учрежденіяхъ только тмъ заняты, чтобы усиливать соблазны. Сказано: нищему нельзя отказать, просящему дай. Нищій, голодный, голый — это самъ Христосъ. Ихъ водятъ въ участокъ. Вотъ когда мн случалось наводить людей, исповдующихъ Христа, на эти противорчія, то тутъ происходила та ужасная, похожая на сонныя грезы путаница объясненій, чтобы показать, что [въ] жизни нтъ противорчія. И чмъ учене были люди, тмъ зле путаница. Одинъ только человкъ въ ныншнемъ году разршилъ эту путаницу. Я шелъ въ Боровицкіе ворота. Подъ воротами сидлъ обвязанный по ушамъ тряпкой красной калка нищій. Онъ попросилъ милостыню. Я ползъ въ карманъ за пятакомъ, и пока я доставалъ, вбжалъ сверху въ ворота дворцовый гренадеръ, румяный, красивый, съ черными усиками малый въ тулуп и съ краснымъ околышемъ фуражк. Только что нищій увидалъ его, онъ вскочилъ и заковылялъ что было силы на утекъ отъ гренадера. Гренадеръ за нимъ съ ругательствами. Догналъ и наклалъ въ шею: «Я т проучу — мать твою... Сколько разъ говорено: не велно сидть». Я остановился, подождалъ солдата назадъ. Когда онъ поровнялся, я спросилъ его: грамотенъ ли онъ. Малый удивился, но видитъ — сдая борода, надо отвтить. «Грамотный... А что?» — «Евангеліе читалъ?» — «Читалъ». — «А что тамъ про нищихъ сказано? Сказано: кто голоднаго накормитъ, голаго однетъ, меня накормитъ, меня однетъ». Малый смутился и молчалъ, перебгая глазами на двухъ прохожихъ, остановившихся около меня. Онъ, видимо, былъ въ затрудненіи. Онъ чувствовалъ, что длаетъ то, что должно, что исполнилъ старательно то, за что хвалятъ, и вдругъ его осуждаютъ. Вдругъ глаза его блеснули умнымъ свтомъ, онъ смло и повелительно, по-военному, взглянулъ мн въ глаза. «А воинскій уставъ читалъ?» спросилъ онъ строго. «Нтъ, не читалъ». — «Такъ и не говори». Онъ тряхнулъ головой и молодецки пошелъ къ своему мсту. Въ глазахъ остановившихся прохожихъ я видлъ одобреніе и удовольствіе яснаго разршенія затронутаго было вопроса. «Однако обрзалъ старика», какъ будто сказали себ прохожіе и вполн удовлетворенные пошли каждый за своимъ дломъ. Вотъ эту ясность я нашелъ только одинъ разъ, и то только ныншній годъ.