«У русских только однофамильцы, родни давно нет!»

Но сердце-то болит.

Тем более — в такую пору, когда тебе вдруг… да что там — тебе!.. Народу, волю которого так самонадеянно хотели тогда народовольцы выразить, нет теперь хода ни туда, ни сюда, и только малая тропка среди тимофеевки луговойи осталась?

Сам теперь больше, пожалуй, монархист. Задним числом, как это у нашего брата ведется, страдаешь и печалишься оттого, что вроде всяк на особицу, но в общем-то, коли хорошенько подумать, всем миром, попросту говоря — скопом, сдали мы свой царственный дом другим державам… жадной своре других держав, искусно направляемых исчезавшей тогда Британией, нынешней Англией, где родственнички нашей практически исчезнувшей правящей династии по-прежнему живут — в ус не дуют!

А у тебя только что и осталась эта твоя тропа через лес…

Но, может, все же забегаются?

Те, кто окучивает нынче весь мир.

Всех нас — вкупе с теми самыми органами, строго надзиравшими за нами прежде и продолжающими это теперь.

Забегаются.

Даже на этой короткой тропе…

Это Александр Сергеевич так сказал: «Переводчики — почтовые лошади просвещения.» И я себя часто, очень часто явственно ощущаю такой лошадью: особенно когда спешу на электричку через поле и через лес с тяжелой сумкой, в которой лежат пять-шесть тоненьких книжек адыгейского кунака и два комплекта собственного четырехтомника… ну, чтобы доказать, кому вдруг придется это доказывать, что переводчик — не последний русский прозаик, нет, вот почитайте, мол, убедитесь!

В сумке ещё и складной зонт, футляр с очками и ручкой, толстый блокнот и шоколадка «Альпенголд», самая нынче дешевая: «завтрак пилота», как мы привыкли называть это с новокузнецким водителем Сашей, с которым как-то пришлось долго колесить по всему югу Кузбасса. «Завтрак пилота», да.

На самом деле — обед.

Вообще-то для меня таскать, бывает, целыми днями, такую тяжесть — все равно что самому себе выписывать направление в хирургическое отделение какой-нибудь близлежащей больнички, скорее всего, само собою, — звенигородской, где начинал практиковать Антон Павлович Чехов… Уж он бы меня, конечно, понял: два десятка лет назад ушили грыжу в правом паху, и после того я снова долгонько пахал, как конь, но вот недавно после жестокой операции аденомы, сколько надлежало, не поберегся, — как оно это при нашей жизни — беречься целых полгода? — и слева тоже появился тугой шишак с половину гусиного яйца: известное дело, что это такое, уже проходили…

Но как быть, если пушкинский праздник уже на носу, а я так и не могу добиться приглашения для Юнуса: не успеет приехать на него мой кунак, никак не успеет!

Тут удивительная случилась закавыка: чего-чего, а её я не ожидал.

Один из секретарей Союза писателей России, Николай Переяслов не только прочитал «Милосердие Черных гор» — уже успел опубликовать на него коротенькую, но доброжелательную и дельную рецензюшку, и когда я спросил его, сможет ли Союз направить в Адыгею ни к чему его не обязывающее письмо — мол, приглашаем Юнуса Чуяко, автора романа о Пушкине, на Пушкинский праздник, но оплатить расходы не сможем — он тут же, как теперь принято говорить, «врубился»:

— Все правильно: на дорогу там как-нибудь ему наскребут, а тут он будет жить у тебя… прокормишь друга?

— Обижаешь, начальник! — сказал я известное.

И Переяслов, прощаясь, руку протянул:

— Готовь письмо!

Ну что, если мы так бедно нынче живем, а голь на выдумки, дело понятное, хитра, ну, что делать?!

В том, что моему другу необходимо приехать в Захарово, я не сомневался нисколечко, и дело даже не в той самой «миссии», о которой когда-то, утешая меня, говорил Петр Васильевич Палиевский, и которая для меня, хочешь-не хочешь, все продолжалась.

Пушкинское Захарово расположено недалеко от города Одинцово, а кто Одинцово почти семь веков назад основал?

Андрей Иванович Одинец, потомок касожского князя Редеди, того самого, который в Тьмутаракани — в Тамани нынешней — дабы не губить воинов, предложил Мстиславу Удалому решить дело единоборством. «Да аще одолееши ты, — как повествует об этом летопись, — то возьмеши именье мое и жену мое и дети мое и землю мою, аще ли я одолею, то возьму твое все.»

Князь Мстислав одолел Редедю, условия договора были соблюдены, более того — сына Редеди Романа он женил на своей дочери, откуда пошел потом не один знатный на Руси боярский род. Основатель подмосковного Одинцова — выходец из такого рода, славного ратными делами: сын его Александр был боярином Дмитрия Донского.

И что в итоге выходит? Не только Мстислав забрал тогда у Редеди «именье» и «землю» — так или иначе, Редедя тоже прихватил немножко землицы, да где, где!

Но не все так просто в этой давней истории поединка Мстислава Удалого с Редедей…

Помнится, когда около сорока лет назад из Сибири, из своего пыльного и дымного Новокузнецка, мы переехали в чистенький уютный Майкоп, один из местных писателей, «тот, чьё имя не называем», прямо-таки доставал меня, как бы теперь сказали, этой историей.

— А ты знаешь, что Мстислав тогда оказался подлецом? — говорил он мне не раз и не два, глядя на меня так пристально, как будто я состоял тогда у князя в сообщниках. — Они договорились бороться честно, но когда Ридад стал побеждать, ваш Мстислав выхватил нож… Он его предательски убил, ты понимаешь?

После Московского университета с его интернациональным студенческим братством я распределился в Сибирь и долгонько жил интересами «ударной комсомольской стройки», создающей «третью металлургическую базу на Востоке страны». Здесь тоже кого только не было и среди «добровольцев», и среди «вербованных», и среди «химиков» — досрочно освобожденных «за хорошее поведение» заключенных. Отдавая вполне понятную дань уважения местным насельникам, шорцам-телеутам — кузнецким татарам — о ком только, кроме них, я не писал в крошечной своей газетенке «Металлургстрой», а среди героев первых моих романов были и грузин Гиви Чумашвили, и армянин Жора Айрапетян: некий дорогой мне кавказский знак. Прежде всего меня, как и всех нас тогда, обижало холодное невнимание Москвы к нуждам гигантской стройки, именно это мы считали предательством, и понимание этого нас лишь объединяло. Потому-то из солидарности с коренными сибиряками мы старались тоже «осибирячиться», ну, прямо-таки «очалдониться», и я, надо сказать, не был теперь готов к высоконаучному спору в Майкопе о деталях единоборства русского и черкесского поединщиков… Только и того, что помнилась летописная строчка: «и зарезал Редедю пред полками касожскими».