Шрифт:
От многих литераторов доставалось Петербургу. Какие только ужасы о нем не слагали!
В середине XIX века Яков Полонский в стихотворении «Миазм» описывал появление в доме богатой барыни привидения — мужика, одного из первых строителей Северной столицы:
«Новый дом твой давит старое кладбище — Наш отпетый прах. Вызваны мы были при Петре Великом… Как пришел указ — Взвыли наши бабы, и ребята криком Проводили нас — И, крестясь, мы вышли. С родиной проститься Жалко было тож: Подрастали детки, да и колоситься Начинала рожь…»Так жаловалось привидение хозяйке дома и рассказывало о трудностях, бедах и смерти.
«Годик был тяжелый! За Невою, в лето Вырос городок! Прихватила осень, — я шубенку где-то Заложил в шинок. К зиме-то пригнали новых на подмогу; А я слег в шалаш; К утру, под рогожей, отморозил ногу, Умер и — шабаш!..»В самом начале XX века писателю Дмитрию Мережковскому «в лице Петербурга» виделось «лицо смерти». С упоением много раз описывал он всевозможные беды Северной столицы:
«…Там где был город, — безбрежное озеро. Оно волновалось как будто не только на поверхности, но до самого дна кипело, бурлило и клокотало, как вода в котле над сильным огнем. Это озеро была Нева — пестрая, как шкура на брюхе змеи, желтая, бурая, черная с белыми барашками, усталая, но все еще буйная, страшная под страшным, серым, как земля, и низким небом…»
Страшные видения библейского размаха преследовали Мережковского в Санкт-Петербурге:
«И я взглянул, и вот конь бледный и на нем Всадник, которому имя смерть…
…Груды зданий, башни, купола церквей, фабричные трубы. Вдруг по этой черноте забегали огни, как искры по куску обугленной бумаги. И понял или мне это кто сказал, что это взрывы исполинского подкопа. Я ждал, я знал, что еще один миг — весь город взлетит на воздух, и черное небо обагрится исполинским заревом…
…Бесчисленные мертвецы, чьими костями „забучена топь“, встают в черно-желтом холодном тумане, собираются в полчища и окружают глыбу гранита, с которой всадник вместе с конем падают в бездну…»
Не отставала от Мережковского в жестоких «посланиях» Петербургу и другая жительница Северной столицы Зинаида Гиппиус:
«Твой остов прям, твой облик жесток, Шершаво-пыльный сер гранит, И каждый зыбкий перекресток Тупым предательством дрожит. Твое холодное кипенье Страшней бездвижности пустынь. Твое дыханье смерть и тленье, А воды — горькая полынь. Как уголь, дни, а ночи белы. Из скверов тянет трупной мглой, И свод небесный остеклелый Пронзен заречною иглой…»Даже Алексей Толстой, в общем-то любивший Петербург, невесело размышлял о городе на Неве:
«…и повелось думать, что с Петербургом нечисто. То видели очевидцы, как по улице Васильевского острова ехал на извозчике черт. То в полночь, в бурю и высокую воду, сорвался с гранитной скалы и скакал по камням медный император. То к проезжему в карете тайному советнику липнул к стеклу и приставал мертвец — мертвый чиновник…»
Вглядываясь в историю Северной столицы, в романе «Сестры» Алексей Толстой писал:
«…Как сон, прошли два столетия: Петербург, стоящий на краю земли, в болотах и пусторослях, грезил безграничной славой и властью; бредовыми видениями мелькали дворцовые перевороты, убийства императоров, триумфы и кровавые казни; слабые женщины принимали полубоже-ственную власть; из горячих и смятых постелей решались судьбы народов…»
Конец XIX и начало XX веков, по Алексею Толстому, тоже привносили в петербургскую жизнь тревогу и опасения:
«В последние десятилетия с невероятной быстротой создавались грандиозные предприятия. Возникали, как из воздуха, миллионные состояния. Из хрусталя и цемента строились банки, мюзик-холлы, скетинги, великолепные кабаки, где люди оглушались музыкой, отражением зеркал, полуобнаженными женщинами, светом, шампанским.
Спешно открывались игорные клубы, дома свиданий, театры, кинематографы, лунные парки. Инженеры и капиталисты работали над проектом постройки новой, не виданной еще роскоши столицы, неподалеку от Петербурга, на необитаемом острове.