В этом Лесу бесятском никто ни шиша не может упомнить толком, что да откуда берётся, включая

себя самого.

— Это ты верно подметил, — согласно кивнул Дример и глубоко задумался.

— Ой, а мне-то какие Страстные Мордасти снятся иногда! — возбуждённо подпрыгнула

Терюська у меня на столе. — И самое странное: порой что-нибудь во сне кажется совсем не

страшным и очень простым, но потом оно на поверку оказывается вааще нелепым и очень даже

жутким, когда вспоминаешь сон после пробуждения.

— Слухай, я и наяву-то иногда ка-а-а-а-к загутарю не по-нашенски с какого-то перепугу, что

потом и сам стою, глаза таращу и удивляюсь, откуда это во мне такое? — Я нервно закусил

карандаш.

Терюська на меня странно посмотрела, внимательно заглянула в зрачки и вкрадчиво спросила:

26

— А ты давно у врача был?

— Та-а-а-а-ак, поехали дальше…

Загрибука зашагал в Лес, заложив за спину руки, словно профессор вдоль доски через

аудиторию, насвистывая мелодию, смутно напоминающую 467-й ненаписанный концерт

Шыбстаковича для дисканта с контрабасом.

В природе потемнело, смутилось, надвинулось. Над верхушками деревьев пролетел, харкая,

Мудод, птица пакостная и крайне му… ну, в общем, вы понимаете.

— Не радуйся, падлюга, скоро кончится Кали-юга! — плюнул вслед ему Дример, лёг на мох и

завернулся в кенгурятину, напялив Шапку-Невредимку по самые глаза.

Мудод отхаркал что-то липко-пакостное в ответ и скрылся за деревьями. Темнота навалилась

на Лес быстро и жадно. Отовсюду стали слышны невнятные бормотания, подозрительные

похрюкивания, леденящая кровь одышка.

— Ёктить, вот ежежуть копошащаяся, — по-стариковски просопел Загрибука, нервными

приставными шажками подбегая к вытоптанной полянке, на которой они с Дримером

расположились. И эхом ему отозвался затяжной кашель Бронходилататора Муколитического.

— Ыть! — сердцем ёкнулся Загрибука. — Тьфу! Пёс грызлючий с ним, с этим костром! Ещё

прибегут тут всякие на пикничок позыркать.

Он по-собачьи потоптался вокруг себя, посмотрел ввысь, надеясь определить по звёздам

правильное положение тела для сна, но небо плотно затянуло тучами.

— Ыть, — снова обиженно тявкнул Загрибука, свернулся невесть каким калачиком и обхватил

себя огромными ручищами, будто медвежьим капканом, для пущей сохранности. Вздохнул разок-

другой. Засопел. Закряхтел во сне.

И приснилась ему Будорожь Вещая. Ну та, которая до кишок всё перемутит и проснуться не

даёт ни разу. Жуткая, словно пересказанная вдоль и поперёк кинолента «Кошмар на улочке

Тополей Плющихинских». Глядь, Лес весь инеем покрылся. Воздух отмороженный мелкими

льдинками летает. Топоноги в валенках стоят, что твоя крыша над платформой вокзальной,

вымороженные напрочь, без движения, седые все от дубака несусветного. И посередь этого всего,

по самые что ни на есть коленки в манной снежной каше, одиноко торчит, словно пень, он,

Загрибука, и держит в руках последнюю спичку, от которой «взовьются костры», как ворчливо

спел Дример, проходя мимо него третьего дня кряду.

Ледяной ад захлопнувшейся морозилки навязчиво свистел в уши циркулирующим фреоном.

Последние капельки загустевшего от морозу воздушного коктейля оседали неповторимыми, как

известно науке, снежинками в воздухе. И в этой катастрофической клизме (развёрнуто по

понятиям от древнего сокращённого «ката-клизма») наш в меру мохнатый друг, задержав вдох,

будто на флюорографии, чиркает последней в мире спичкой и…

— Ааааааааааааааааааааааа! — Загрибука взвился в воздух гагаринской ракетой.

27

— Шо такэ? — Дример приподнял Шапку-Невредимку над бровью в тот момент, когда наш

псевдокосмонавт бесславно окончил свой первый полёт и брякнулся в траву, громко и натужно

пукнув.

— Фи-и-и, профэссор! Что это вы надумали тренировочными полётами заниматься без приказа