— Ты! — крикнул Галустян.- Оправдаться хочешь — отвечай как следует. Как это ты позволяешь себе разговаривать? Ты где находишься?

Парень съежился, опустил голову.

— Итак, за что же он был тебе должен? — повторил лейтенант.

— Мы в карты тогда играли. В очко. Он проигрывал.

— А денег у него не было?
– допытывался лейтенант.

— Денег не было…

— И платил курами, которые являлись его собственностью, так?

— Так…

— А куры эти были все белые, правильно?

— Да.

— Так вот, молодой человек, да будет тебе известно, что в селе белых кур очень мало. Главным образом- на ферме. Такую породу в личном хозяйстве не разводили. Я все выяснил.,

Галустян подтвердил:

— Правильно.- И, обратившись к Норайру, гневно спросил: — Ну?

— Поскольку он не хочет назвать, с кем играл в карты,- сказал Катарьян,- мы можем предположить, что это все уловка и не больше.

Галустян мрачно кивнул:

— Не хотелось бы так думать, но похоже.

Опять они разговаривали, ничуть не заботясь о том, что Норайр их слушает.

— Я больше в карты не играю! — с болью выкрикнул он.

— Теперь другой вопрос,- задумчиво тянул Катарьян.- Девчонка говорит, что гуляла с ним до утра. Значит, можно предположить, что в этом деле были сообщники…- Он повертел в руках карандаш.- Что ты можешь сказать насчет деда Семена?

Норайр поморгал глазами:

— А при чем здесь дед Семен?

— Отвечай!

— Ну, я живу у деда… А что еще?

— Живешь, значит? И дружно живете?

— Да…

— Еще бы! Когда ты в это утро пришел домой, что делал дед?

— Спал, наверное… Я не видел его.

— Ага, ты его не видел?

— Просто не обратил внимания… Он же в другой комнате…

Еще вчера Норайр думал, что такие вещи — прокуренная комната, табуретка, на которой сиди и не двигайся, милиционер, пишущий протокол,- все это ушло из его жизни и никогда больше не повторится. Он зло взглянул на Катарьяна.

— Вы прямо спрашивайте, что надо. А то плетете узелки… Вам меня не запутать!

— Ладно. Не обижайся… Ну-ка, выложи на стол, что у тебя в карманах.

Теперь Норайр получил право встать на ноги. Из кар-мана брюк он вытащил платок, который ему подарила Дуся, достал мундштук, спички. Из другого кармана выгреб деньги — десятку бумажками и рубля два серебром,

Катарьян зорко следил за ним.

На груди, на толстой синей рубахе, у Норайра тоже было два накладных кармана. С усмешкой он вывернул один из них — пусть лейтенант убедится, что ничего нет. Расстегнул и второй карман. Но тут он ощутил под пальцами легкое шуршание и в испуге остановился. Ведь именно в этом кармане лежала аккуратно сложенная узенькая полоска бумаги — письмо для Дуси. Как он мог об этом забыть!

Вчера под утро, расставшись с Дусей, он, вместо того чтобы лечь спать, принялся составлять ей письмо. Мысли у него путались. Думая о ней, он находил удивительные и неповторимые слова, но перед листом белой бумаги все растерял. Только смотрел на карандаш и улыбался. А писать было нечего. Никакие слова не могли вместить то, что он испытывал. Он и не знал, что пути к этому письму были проложены миллионами живших до него людей. И, внезапно став серьезным, он совершил обряд, почти обязательный для каждого в его возрасте. «Дуся, я вас люблю»,- вывел он. И подписал: «Любящий тебя Норик». Эти слова показались ему такими емкими, всеобъемлющими, что их просто невозможно было бы показать кому-нибудь постороннему. Тут он записал все — и самое нежное, и самое дерзкое, и самое трепетное, и то, что все говорят друг другу, и то, что никогда еще на земле ни один человек другому не говорил.

А сверху он нарисовал сердце, пронзенное стрелой.

И, чтобы не осталось ничего лишнего, он оборвал вокруг листа белые поля. И свернул письмо, перегнув его вчетверо.

Теперь письмо лежало у него в нагрудном кармане. И он должен был отдать его этим людям.

Катарьян спросил:

— Ну, что там у тебя? Выкладывай.

— Да ничего больше нету,- как можно беспечнее ответил Норайр и пошел к табуретке.

Но лейтенант поднялся из-за стола, и Норайр понял, что добром дело не кончится. Вытащил письмо и зажал его в кулаке.

— Не дам!
– бледнея, крикнул он.

— Дурака не валяй!

Норайр схватил со стола коробок со спичками, чиркнул раз, другой. Спичка обломилась. Он сунул свернутый листок в рот и попытался проглотить.

Лейтенант не мешал ему. Стоял в двух шагах от него и смотрел.

— Так,- подвел он итоги, не делая никаких попыток завладеть письмом,- известный блатной прием. Можем считать — это вроде признания. Невиновный не станет уничтожать улики.

— Не станет,- сурово согласился Галустян.