— Это всё не просто, дочь.

— Не хочешь? — Таня держалась теперь только на кончиках пальцев.

— А он?

— Я спрошу его! — обрадовалась Таня и выпустила из рук решётку.

— Не смей! — услышала она громкий, гневный даже голос матери. — Стой там под окном! Сейчас я отведу тебя домой! Слышишь, стой и жди меня!

— Стою и жду, — тихо, печально отозвалась Таня. — Значит, не хочешь?..

20

Николай Андреевич вернулся домой, то бишь в свой неприглядный гостиничный номер. Он подгадал ко времени, когда солнце, идя на закат, заглянуло к нему в номер, так всё тут сразу высветив и выжарив, что, едва переступив порог, Николай Андреевич задохнулся от духоты и ослеп от жестоких лучей. Как пойманный в западню, он заметался от стены к стене, ища здесь хоть какую-нибудь тень. Наконец забился в самый угол за спинку кровати, сев на пол, и затих, упёршись головой в кулаки.

Он не слышал, как к нему постучали, не слышал, как отворилась дверь, и поднял голову лишь тогда, когда на пороге выросла длинная, сутуловатая фигура Дмитрия Ивановича Черепанова.

– - Вот пришёл с тобой поговорить, — произнёс он странно, как-то медленно и весомо, будто желая вложить в эти свои слова какое-то особое значение. — Не прогонишь?

Старик тоже притулился за спинкой кровати рядом с Николаем Андреевичем. Они переглянулись, удивились друг другу, нелепым своим позам, но так и остались сидеть на полу, затаившись от изничтожающих солнечных лучей.

— Разговоры-то у меня невесёлые, станешь ли слушать? — снова заговорил старик. И снова медленно как-то, будто торжественно прозвучали его слова.

Николай Андреевич насторожился:

— Про меня, что ли? И вы тоже, Дмитрий Иванович, с осуждениями?

— Нет, Коля, про себя. Ты молодой ещё, успеешь ещё разобраться. А вот я... Скажи-ка мне, дочь ты мою там где-нибудь не встречал?

— Года два назад виделись в Москве. Ехала на курорт, заходила.

— Да ну?! Да ну?! — встрепенулся старик. — Стало быть, видел, разговаривал? — Он поднялся быстро на ноги и, запамятав, широко шагнул навстречу убийственно прямым лучам.

Николай Андреевич посмотрел на него — вот такого, до мельчайших подробностей высвеченного солнцем, и внезапно усмотрел в стариковском лице ту роковую примету жизненной недолгости, которая порой проглядывает в старом лице, как бы оповещая о скорой беде. А ещё сегодня утром старик казался совсем иным, по-стариковски подсохшим, пригнутым, но крепким.

Николай Андреевич вскочил и стал усаживать старика на стул, испуганно всё заглядывая в его омертвелое лицо, в это двойное лица выражение, где живое уже зримо начинает вытесняться мёртвым.

— Что с вами, Дмитрий Иванович?

— А что? Со мной ничего! Ты это зачем так смотришь на меня? Не отпевать ли вздумал? Вот что, расскажи-ка лучше о дочке.

— Что же рассказывать? — усаживаясь напротив старика на свою высокую, нелепую, скрипучую и трясущуюся кровать, спросил Николай Андреевич.

Что ни слово, то что-нибудь звякало, сотрясалось в кровати. Сидеть на ней и говорить надо было сторожась.

— Какая она? Ну какая? — Старик вдруг начал сердиться. — Неужели не понимаешь?! Ну какая? — Он вскинул руки с узловатыми нервными пальцами и, словно лепя что-то в воздухе, стал нежно и быстро поводить ими. — Я её плохо стал видеть, — тихо сказал он. — Забывать стал. Только, когда во сне вот приснится... Рассказывай!

— Меня обрадовала в Лене её какая-то оживлённость, радостность, — сказал Николай Андреевич.

— Так-так, так-так!

— Ведь мы много лет не виделись, а она будто и не постарела. Даже что-то иное, наново молодое объявилось в ней.

— А почему? Возможно ли это? Как же? Годы-то идут и для неё?

— Мне думается, разные у человека годы бывают, Дмитрий Иванович. Если человек счастлив, то год-другой его не старит, а даже молодит.

— Счастлив? Стало быть, счастливою её увидел? А про отца она спрашивала?

Николай Андреевич поймал на себе упористый взгляд старика и собрался было покривить душой, сказать, что спрашивала, хотя Лена за те три дня, которые они встречались в Москве, ни словом единым не обмолвилась об отце, но старик не дал солгать ему.

— Молчи, — сказал он. — Знаю: не спрашивала. — Он чему-то вдруг улыбнулся. — Знаю, моя порода. — Старик медленно поднялся со стула, медленно, тяжело согнувшись, побрёл к дверям. Уже с порога, всё так же медленно, трудно переставляя ступни, обернулся. — Ты вот что, Коля, дочерью своей не пренебрегай. Значительная она у тебя, удавшаяся. Ты вот что, Коля, всё только про себя да для себя не думай. Ты о ней подумай. Может, не ты художник-то, а она художник-то. Может, в том и удачливость твоя, что она есть. Ты меня извини, я поучать сроду не любил. Это я не тебя, это я себя по лицу стегаю.

Старик снова двинулся вперёд, медленно, трудно поворачивая своё тело к дверям, ещё более согнувшись, как-то разом, вот прямо на глазах, одряхлев, поникнув.

— Погодите, Дмитрий Иванович, постойте! — кинулся к нему Николай Андреевич. — Вам трудно сейчас идти. Посидите, отдохните немного.

— Нет, пойду. Если что надо, сейчас прямо спрашивай. Не тяни, спрашивай. Ну, спрашивай! — Старику удалось выпрямиться, и он смотрел теперь прямо и в упор на Николая Андреевича.

Николай Андреевич отвёл глаза, смутясь чего-то.