Шурочка старалась расстегнуть залитый кровью полушубок.

— Всем товарищам… привет… Доктору Сергееву…

Она слабо прикоснулась холодными губами к склоненному лицу Шурочки и умолкла.

— Нет! Нет! — плача твердила Шурочка. — Нет, вы не умрете, я не могу без вас!..

Но Надежда Алексеевна уже не шевелилась. Шурочка осветила ее лицо фонариком и увидела большие глаза, неподвижно глядящие в небо, маленький полураскрытый рот, полоску белых зубов. Она прижалась щекой к мертвому лицу и зарыдала.

Вдали послышались автомобильные сигналы. Кто-то побежал навстречу, громко закричал:

— Сюда, товарищи, сюда!!!

Санбат занял то самое место, которое всего несколько дней назад занимал немецкий полевой госпиталь. Госпиталь снялся, видимо, неожиданно, — все указывало на поспешное бегство.

— Сурьезно драпали, — лаконично определил Бушуев. — Обдало их жаром-варом.

Большие помещения кирпичного трехэтажного здания, расположенного на окраине полусгоревшего города, были заставлены койками, операционными столами, шкафами с инструментарием, чистым бельем, запасом перевязочных средств. В аптеке все осталось нетронутым. Даже нераспакованные ящики были сложены в порядке и заполняли несколько флигелей в большом дворе, забитом машинами, двуколками, санями.

— Хороший госпиталь! — хвалил Бушуев. — Стерильный! Видать, аккуратные были хозяева, дай им бог смерти и вечных мучений в геенне огненной!

Костя с любопытством рассматривал немецкие патентованные средства — пакеты, склянки, ампулы. Он торопливо вскрывал их, внимательно прочитывал надписи и пояснения. И все эти тысячи коробок, банок, бутылок, тюбиков, таких гладеньких, таких аккуратных, имели даты, говорившие о давности заготовок. Костя вдруг особенно ясно увидел, что вся эта военно-полевая фармацевтическая кухня заготавливалась издавна и имела в виду только войну.

Он нашел записки обер-лейтенанта Ганса Штрассера. «Мы с Иоганном, — читал Костя чистенько выведенные строчки, — взяли на себя задачу: застрелить в России по триста человек, все равно — евреев, русских, поляков или украинцев. Так приказал фюрер! Тогда мы уничтожим в короткий срок все население, и русское богатство перейдет к нам».

Костя с омерзением швырнул на пол аккуратно исписанную тетрадь.

Отдохнуть ему так и не пришлось — поступил приказ: срочно отправиться с комиссией штаба дивизии для осмотра расстрелянных фашистами мирных жителей.

Костя уже видел за месяцы войны много такого, от чего даже привычный ко всему фронтовик приходил в ярость. Он видел сожженные русские города и села, уничтоженные по приказу методично, тщательно, так, что не оставалось даже подвала, в котором мог бы жить человек; он видел пепелища фруктовых садов, в которых от тысяч яблонь, груш, вишневых деревьев остались только обуглившиеся пеньки; он видел огромные ямы и в них сотни и тысячи раздетых, скорчившихся людей, расстрелянных в упор, убитых прикладами, отравленных ядами, задушенных петлею, — взрослых, подростков и ребят с куклою или мячиком в тоненьких, сломанных ручонках; он рассматривал похожие на скелеты тела бойцов и офицеров, носившие следы изощренных побоев и пыток. Но то, что Косте пришлось увидеть сегодня, превзошло все, что знал до сих пор.

Фашисты, поспешно отступая, гнали впереди себя четыреста истерзанных женщин, стариков, детей. Враги уже чувствовали дыхание быстро надвигающейся Красной Армии. А эти четыреста, ожидая спасения, шли слишком медленно. Они не хотели идти из своей страны в немецкую тюрьму. И тогда немецкое командование приказало всех их без исключения — от дряхлых стариков до грудных младенцев — расстрелять.

— Вот, товарищ военврач, что делают! — сказал Косте высокий рябой автоматчик, сжав автомат так, что пальцы побелели, словно из них выжали всю кровь.

Костя ничего не ответил, он не мог произнести ни слова. Его охватила тягостная, не дающая дышать тоска. Он стоял рядом с Гамалеем, с автоматчиком, с Бушуевым и еще с каким-то молодым командиром танка со свежей повязкой на руке и голове. Первым от них лежал иссохший старик с желтым лицом, на котором застыла узкая струйка крови. Старик смотрел на них в упор, сурово, повелительно.

«О чем он?..» — невольно спрашивал себя Костя.

Они отошли и увидели очень молоденькую, полунагую девушку, почти ребенка, с руками, странно протянутыми вперед, будто она тщетно призывала кого-то на помощь и никто на зов не откликнулся. Рядом с девушкой, лицом вниз, лежала женщина с рассыпавшимися волосами и что-то бережно прикрывала собой. Бушуев приподнял женщину, и все увидели крохотного белоголового ребенка. Мать прижимала его обеими руками к своей груди. И оба они, и мать и ребенок, были пробиты насквозь многими пулями, кровь на их телах и на белье смешалась.

— Не то дело делаем! — сказал Костя сквозь зубы Бушуеву. — Пусть бы женщины врачевали, а мы должны сражаться.

— Зря огорчаетесь, — тихо ответил Бушуев. — Сражаемся не хуже других. Только оружие наше не похоже на автомат или, скажем, на пушку.

— Вот именно. Это меня и мучает, — резко бросил Костя. — Я бы хотел у орудия стоять… Стрелять день и ночь! Лично, в качестве рядового бойца принимать участие в истребительной войне, посылать снаряд и думать: «Вы хотели истребительную войну — нате, получайте!..»