Поздно вечером Костя вернулся в помещение бывшего немецкого госпиталя. Санбат уже прибыл на новое место, расположился и приступил к работе. Сергеева радостно встретили и комиссар Фролов, и толстый, похожий на повара, улыбающийся командир санбата, и совсем потемневший, но бодрый и энергичный Соколов, и хмурый, всегда одинаковый, трудолюбивый, непостижимо скромный и незаметный Трофимов. Приветствовали Костю и все другие товарищи. И только маленькая Шурочка странно обходила его и, лишь издали взглянув, отворачивалась.

— Как доехали? — спросил он маленькую сестру, встретив ее у входа в перевязочную.

— Разрешите отнести… — резко побледнев, попросила она и чуть приподняла большой пакет ваты. — Я сейчас.

Шурочка, действительно, через минуту вернулась. Еще более бледная, чем раньше, с глазами темными и ввалившимися, она молча стояла перед Костей, словно ожидая повторения его вопроса.

— Как доехали? — переспросил он.

— Нас бомбили.

— И что же?

— Есть убитые и раненые.

— Сколько?

— Убитых трое, раненых семеро.

— Как персонал?

— Есть пострадавшие.

— Кто именно?

Шурочка замолчала, и Костя, уже догадываясь о чем-то тяжелом, беспокойно и раздраженно переспросил:

— Кто же?

— Водитель Иванов…

— Еще кто?

— Забыла фамилию. Вторичный…

— Где Надежда Алексеевна?

Девушка взглянула в строгие глаза Кости испуганно и смятенно, будто за гибель старшей подруги несла ответ она, Шурочка.

— Почему вы не отвечаете? — снова переспросил Костя. — Где Надежда Алексеевна?

— Она тяжело ранена… — так и не сумела сказать правды совсем растерявшаяся Шурочка. И, не выдержав, закрыла лицо руками, по-детски жалостливо заплакала.

— Где она? — уже не ожидая ничего хорошего, спросил Костя.

— Она… тяжело… очень тяжело ранена…

И, ничего больше не сказав, выбежала за дверь.

Костя не пошел за ней. Его больше не томила ужасная неизвестность. Он уже не сомневался в том, что случилось. И ему никого не хотелось расспрашивать о несчастье. С минуту он постоял в перевязочной, потом, разбитый, подавленный, пошел в комнату для врачей и лег на койку.

Он закрыл глаза и ясно увидел высокую фигуру Надежды Алексеевны, ее чистое лицо, мягкие, правильные черты и удивительно спокойный взгляд больших, светлых глаз. Он явственно услышал ее низкий, грудной голос, ее медлительную речь. Эта речь и этот взгляд вносили покой в самые тревожные, трагические минуты тяжелых отступлений, почти безнадежных операций. Костя вспоминал, как она помогала ему в первые дни его работы в санбате, как хорошо ассистировала, сколько бодрости вливала в минуты сомнений, как чудесно делала свое дело, как спасала, казалось, умирающих больных: вот, например, этого автоматчика с перебитой сонной артерией. Как превосходно она доставила его с поля боя, как умело помогала обработать рану и наложить зажим.

Да, что с ним?

Надо сейчас же пойти узнать.

Но Костя не пошел узнать об автоматчике, боясь, что заодно, услышит ужасную правду о Надежде Алексеевне.

Он внезапно уснул.

Он спал глубоким и вместе с тем поверхностным сном, при котором слышишь все, что делается вокруг, и нет сил открыть глаза, сказать слово, пошевельнуться. Он не просыпался несколько часов, лежа в полушубке, в валенках, в рукавицах. А когда проснулся, увидел у койки большую фигуру Бушуева, тревожно вглядывавшегося в его лицо.

— Здоровы, товарищ военврач?

— А что?

— Спали очень нервно. Я уж и то решил посидеть, пока не проснетесь.

— Спасибо. Вы бы сами отдохнули…

— Вот помрем, тогда и отдохнем. В могилке — что на перинке.

Костя промолчал, но Бушуев продолжал:

— Вот и Надежда Алексеевна наша день-деньской и ночь напролет работала, отдыха совсем не ведала. А сейчас в сырой могилке — вечный покой…

Костя резко поднялся:

— Так это правда?.. Она умерла?..

— А как же? — удивился Бушуев. — Разве вы не знаете?

Костя вышел в темноту большого двора, потом на улицу и долго, до самой смены, бродил вокруг обширных помещений затихшего санбата.

Утром в санбат прибыл главный хирург армии, военврач первого ранга Михайлов.

Костя неожиданно встретил его во дворе, при выходе из операционной, и был поражен его цветущим видом. Крупный, веселый, в белом полушубке, в белой шапке-ушанке, в высоких валенках, он казался богатырем, древним русским витязем, только что слезшим с такого же сказочного коня. Не хватало только густой бороды и усов.