Джеймс был безмерно рад и глубоко тронут, ибо знал, что в действительности поло вызывает у нее скуку — слишком много в свое время посещала она матчи ради Чарльза. Он испытывал гордость от сознания, что она будет стоять здесь и смотреть на него — своего возлюбленного.

Это был памятный день. Мать и сестры Джеймса тоже находились среди зрителей. Понятно, что Диана не могла быть рядом с ними — ее место было на особой трибуне, — но казалось, что они ощущают присутствие друг друга и вместе болеют за него.

Диана, в длинной и широкой белой юбке и черной в белый горошек кофточке без рукавов, казалась лучащейся счастьем. Уильям и Гарри были рядом, и она ни на одно мгновение не сводила глаз с Джеймса.

Во время игры Джеймс получил довольно болезненный удар клюшкой по предплечью. И Уильям, увидев зловеще темнеющий синяк, размером со сливу, очень забеспокоился. Он подбежал к краю поля, стал звать Джеймса, и никак не хотел успокоиться, пока тот не подошел к нему и не сказал, что на вид его травма много страшнее, чем на самом деле. А затем, исполняя роль героя до конца, вскочил в седло и ускакал на поле, где продолжалась игра.

Словно для того, чтобы показать Джеймсу, что боги на его стороне и ничто не должно омрачить радости этого дня, гвардейцы одержали победу. Диана согласилась вручить капитану кубок — увесистую серебряную чашу, и Джеймса весьма позабавила щекотливость ситуации: зачем ему этот приз, если он уже получил высшую награду — любовь самой прекрасной, самой желанной женщины на свете.

Твердым шагом подходя к Диане, Джеймс собрал всю свою волю, чтобы подавить свои истинные чувства. Когда он поклонился и поблагодарил Диану за приз, она засмеялась, изображая, будто сгибается под тяжестью кубка, но в действительности ее веселил тайный, понятный только им двоим, смысл происходящего. Склонив очи долу, чтобы случайно не выдать себя, она перехватила мимолетный взгляд Джеймса, говоривший красноречивей всяких слов.

Позднее, когда игроки отдыхали на лужайке рядом с полем, Уильям захотел повидать Джеймса, и Диана последовала за ним. Пока Уильям играл с разрезвившимся Джестером, Джеймс и Диана сумели тайком, почти незаметно, перекинуться несколькими фразами. Она сказала, что он был великолепен, что она гордится им. Они оба признали, как мучительно находиться так близко друг к другу и не сметь даже прикоснуться. Необходимость изображать внешнюю бесстрастность только усиливает внутреннюю страсть и жажду интимной встречи. Диана удалилась, а Джеймс провел остаток дня со своей матерью и сестрами в местном пабе. Он смотрел на их довольные лица и думал, что его счастье заразительно.

В глубине души Джеймс сознавал, что их с Дианой любовь слишком фантастическое явление и, словно яркая вспышка, не может длиться долго. В ней было что-то от волшебной сказки, и в сравнении с протяженностью всей его жизни она могла составить лишь краткий миг. А поскольку она покоилась на столь неправдоподобной, невероятной основе, на им одним известном секрете, она не могла иметь никакого реального воплощения. Дело не в том, что их чувства были нереальны, совсем напротив: никогда еще Джеймс не испытывал такой остроты чувств. Но именно его страсть, требовавшая более практического выражения, определяла в конце концов ход развития их отношений.

Когда он оставался один, его терзали ужасные сомнения. Внутренний голос предостерегал его, что так не может длиться долго. Он забрел в мир сновидений, мир тревожный, таинственный и колдовской, где рядом с высочайшими, дух захватывающими вершинами зияют глубочайшие, мрачные пропасти. И после пробуждения его может ожидать только горькое разочарование и перспектива остаток дней влачить жизнь убогую и серую.

Из любви к Диане он ни за что не хотел омрачать ее радость или лишать надежды, и потому скрывал от нее свое беспокойство. Он знал, в каком напряжении ей приходится жить, и не хотел усугублять его. Тем не менее он отдавал себе отчет в том, что у них нет будущего. Их любовь не выдержит яркого света, ибо взросла вдали от людских глаз, как влажный мох, находящий защиту в густой тени других растений.

Для Дианы Джеймс был единственной реальностью, и больше ее ничто не интересовало. Верит она в свои грезы или нет, она и сама точно не знала, но отказаться от них не могла. И когда они были одни, она снова и снова твердила ему, что мечтает увидеть его своим мужем, родить от него ребенка.

Джеймса не на шутку пугали эти разговоры о разводе с принцем Чарльзом. Он не понимал ее: как она, столь ревностно прочившая принца Уильяма на августейшую роль и считавшая его достойнейшим ее исполнителем, одновременно собирается официально расстаться с Чарльзом. Он пытался убедить ее, что если английское законодательство и способно предоставить ей развод, то традиции королевских дворов никогда этого не допустят. Это совершенно невозможно.

А оставаясь один, он испытывал страх — страх за свое будущее. Что ему делать? Он все больше тяготился такой жизнью. Он вдруг затосковал по нормальному существованию — насколько это было бы проще! Ему хотелось отношений, при которых можно вместе проводить отпуск, вместе встречать Рождество, Новый год — все вместе. Ему не хотелось в такие дни оставаться в одиночестве. У него возникла потребность заложить основу обычной, нормальной человеческой жизни.

Но он попал в западню. Он даже не мог помыслить о расставании с женщиной, которую так любил. Никогда еще он не испытывал — и едва ли когда- нибудь испытает — такого слияния душ. Он боялся ранить ее. И должен был признать, что, как это ни печально, у него нет сил, чтобы оставить ее, даже ради спасения самого себя. И теперь он отчетливо понимал, что, даруя жизнь ей, он губит свою жизнь.